– Ну наконец-то, Ахим, я уж думала, ты снова не придешь!

– Как же, как же! – откликается Хайльбутт. – Позволь представить тебе моего друга. Герр Пиннеберг – фрейлейн Эмма Кутюро.

Фрейлейн Эмма Кутюро слегка кланяется и с княжеской чопорностью протягивает Пиннебергу руку. При этом становится виден рыжеватый пушок у нее под мышкой. Она и сама почти рыжая, у нее поросячьего цвета щечки, очень много розовой плоти и лобок размером со спортивную площадку; она так и пышет чувственностью.

– Очень приятно, – говорит фрейлейн Кутюро, так и стоя перед ним голая. – Надеюсь, вы убедитесь, что мы на правильном пути…

Тут Пиннеберг находит спасение – он увидел телефонную будку.

– Я на минуточку, только позвонить. Прошу прощения, – бормочет он и срывается с места.

– Мы будем в тридцать седьмой кабинке! – кричит Хайльбутт ему вслед.

Но дверь за Пиннебергом уже закрылась. Звонить он не торопится. Вообще-то еще рано, только девять часов, но что делать. Для Пиннеберга это тяжелый удар – все оказалось иначе, чем он себе представлял, ожидаемых ощущений он не испытал. А испытал только отвращение, глядя на эту бесстыжую женщину с жирной розовой грудью.

– Так последний аппетит потеряешь, – задумчиво произносит он. – Может, и вправду надо самому быть голым?

Затем, достав мелочь, вызывает Моабит.

О боже, как же все это долго, сердце у него снова начинает колотиться, зачем он только сюда притащился? «А вдруг я никогда ее больше не увижу?»

Акушерка говорит:

– Минутку. Сейчас узнаю. Как фамилия? Палленберг?

– Нет, Пиннеберг, сестра, Пиннеберг.

– Палленберг, я и говорю. Минутку подождите.

– Сестра, Пинне…

Но она уже ушла. А вдруг в роддоме лежит и фрау Палленберг, и ему передадут неверные сведения, и он будет думать, что все благополучно закончилось, а на самом деле…

– Вы тут, герр Пиннеберг? – Слава богу, подошла другая акушерка, может быть, та самая, которая занимается Овечкой. – Нет, пока еще рано. Может, еще три-четыре часа. Позвоните еще раз в полночь?

– Но все ведь хорошо… все в порядке?

– Все абсолютно нормально. Ваша жена молодец… Словом, перезвоните в полночь, герр Пиннеберг.

Он вешает трубку. Овечка молодец… и нужно перезвонить в полночь, хотя у них там, наверное, работы невпроворот. Нет, в самом деле, среди тех, кто имеет над нами власть, есть и приличные люди, они могли бы такое вытворять, но не вытворяют. Очень приличные люди. Его сердце переполняет глубокая благодарность.

Однако… пора на выход, Хайльбутт ждет в тридцать седьмой кабинке. Зачем было соглашаться на эту безумную идею – пойти сюда? Было бы хоть настроение, но сегодня настроения точно никакого. А Хайльбутт сказал: «Мы тебя ждем». Значит, эта толстуха сидит там вместе с ним, выставив напоказ свой рыжий жирный пах, пока Овечка… молодец. И все нормально, а ты давай иди.

Пиннеберг стучится в тридцать седьмую кабинку, Хайльбутт кричит:

– Войдите!

Они сидят рядом на скамеечке, похоже, и правда только разговаривают. Может, действительно все дело в нем, может, он как фрау Витт – слишком испорченный для таких вещей.

– Что ж, идем, – говорит голый Хайльбутт и потягивается. – Тесновато тут. Ох и распарила же ты меня, Эмма!

– А ты меня! – смеется фрейлейн Кутюро, и смех у нее дурацкий.

«Почему ее зовут именно Эммой? Теперь я постоянно буду сравнивать ее с Овечкой». Пиннеберг плетется за ними, разглядывая ее крепкую здоровую задницу и снова убеждаясь, что она не в его вкусе.

– Кстати, как жена? – бросает Хайльбутт через плечо. И поясняет спутнице: – Фрау Пиннеберг в больнице. Должна сегодня родить.

– А, – откликается фрейлейн Кутюро и окидывает Пиннеберга изучающим взглядом с головы до ног, словно хочет убедиться, что ему можно доверять.

– Пока рано, – говорит Пиннеберг. – Еще часа три-четыре.

– Да, – подтверждает дама, – иногда это надолго затягивается.

– В таком случае, – удовлетворенно констатирует Хайльбутт, – у тебя полно времени, чтобы осмотреться.

А еще у Пиннеберга полно времени, чтобы позлиться на Хайльбутта.

Они заходят в бассейн. Сначала ему кажется, что народу не так уж много, но потом Пиннеберг видит: людей полно. У трамплинов вообще столпотворение, и все, умопомрачительно голые, по очереди выходят на краешек доски и прыгают в воду.

– Это упражнение, – поясняет Хайльбутт, – чтобы быть храбрее. Каждый должен прыгнуть трижды. Храбрость нам нужна – ведь отношение к нам крайне враждебное…

– Да, конечно, – отзывается Пиннеберг, задумчиво глядя на сухопарую, голенастую женщину, на ее тело омерзительного пепельного цвета, как она медленно идет к концу трамплина, поднимает руки и с резким криком отталкивается. – Да, конечно, без храбрости тут никак.

– Я думаю, – говорит Хайльбутт, – тебе лучше побыть здесь. Представить я тебя не смогу, мы не называем имена гостям, а то бывали неприятные ситуации. – Он косится на спутницу. – Фрейлейн Кутюро – исключение, ей-то все равно, верно?

– Мне? – Она смотрит на Пиннеберга. – Мне плевать. Если я кому не нравлюсь, пусть что хочет рассказывает. Какая разница!

– Ну вот, – поспешно говорит Хайльбутт. – Ты побудь здесь. Тебя никто не побеспокоит. Если будут какие-то вопросы, просто помаши мне.

Хайльбутт со спутницей уходят, а Пиннеберг остается в своем углу – в тишине и безопасности. Он наблюдает за происходящим на трамплине: Хайльбутт, похоже, тут заметная фигура, все с ним здороваются, улыбаются, радуются, даже до Пиннеберга доносятся веселые возгласы: «Йоахим!»

Вдруг раздается дружный хохот, через головы в воду летит мяч – большой разноцветный надувной мяч, все бросаются за ним, смех, визг, вопли, люди прыгают с трамплинов и через перила, сигают с лесенок. В воде, куда ни глянь, – белые и розовые тела, желтоватые плечи, груди.

Конечно, среди купающихся есть хорошо сложенные молодые мужчины и очаровательные девушки – юные создания с крепкими, подтянутыми фигурами. Но они в меньшинстве, основной контингент – почтенные пожилые господа и дородные дамы; Пиннебергу легко представить их попивающими кофе под звуки военного оркестра, а здесь они смотрятся неправдоподобно.

– Прошу прощения, господин, – очень вежливо шепчут сзади. – Вы тоже гость?

Вздрогнув, Пиннеберг оборачивается. За ним стоит полноватая приземистая женщина, на крючковатом носу – роговые очки, волосы седые; она источает ласковое, решительное, неукротимое дружелюбие, свойственное продавцам, нахваливающим товар, который никто не хочет покупать.

– Да, я тоже гость, – отвечает он.

– И я, – говорит дама и представляется: – Моя фамилия Нотнагель.

– Пиннеберг, – отзывается он.

– Очень интересно тут, правда? – говорит она. – Так необычно.

– Да, очень интересно, – соглашается Пиннеберг.

– Вас привела… – Она запинается и выражается ужасно деликатно: – Подруга?

– Нет, друг.

– Ах, друг! Меня тоже друг привел.

Пиннеберг с трудом представляет себе, какой такой друг может быть у этого стареющего создания с отчетливыми темными усиками, но твердо говорит:

– Понятно.

– Точнее, деловой партнер, – уточняет дама, словно угадав его мысли. – Разрешите поинтересоваться: вы как, решились?

– На что?

– Ну, вступать… Присоединяться планируете?

– Нет, пока не решился.

– Представьте себе, я тоже! Я тут сегодня уже в третий раз, но никак не соберусь с духом. В моем возрасте это не так просто.

Она бросает на него настороженный, вопросительный взгляд.

Пиннеберг говорит:

– Это в любом возрасте непросто!

Она с облегчением вторит:

– Вот-вот, я то же самое Максу твержу! Макс – это мой друг. Вон там… ах нет, вам, наверное, не видно…

Но Пиннебергу видно: Макс – мужчина лет сорока, импозантный, загорелый, плотный, темноволосый – типичный бизнесмен.

– Я все время говорю Максу: это не так просто, как ты думаешь, это ни для кого не просто, а тем более для женщины, чьи лучшие годы – что уж тут