Пусть никто не тревожится! Как будто кто-то станет тревожиться из-за тех, на ком смерть поставила свою черную печать! Как будто кто-то станет тревожиться из-за тех, кого одолели недуги, болезни и нужда и развеяли по четырем ветрам, словно стадо скота, бредущее на заклание! Кто станет тревожиться из-за тех несчастных и неразумных, которые, преследуемые роком и одержимые химерами, не успели осознать, что им и так суждено умереть! Да кого могла встревожить смерть неизвестного приезжего, прибывшего накануне поздно вечером, чтобы провести в гостинице свой последний день?! Разве кого-то может встревожить смерть этого странного путешественника, что приехал из Афин, но сам, возможно, был родом из Смирны или Чешме, а может, даже из Бухареста?! Разве кого-то может встревожить смерть этого человека, чье имя не знали даже обслуживающие его официанты?! Быть может, встревожится безбрежное море, что, устав от бесконечных попыток подточить сушу и проглотить корабли, уснуло, дыша глубоко и приглушенно, словно сытый зверь? Быть может, встревожатся те безмятежные горы, что взирали на залив, удобно расположившись на своих крепких ногах, и, мирные и недвижимые, отдыхали, наслаждаясь бытием? Быть может, встревожатся те далекие звезды, что, постоянно перемигиваясь, посылают друг другу знаки, словно влюбленные, ведущие тайный диалог? Или мрачные дома, в которых едва уловимо слышится шорох жизни? Быть может, встревожится госпожа Йованна или господин Панайотис, которые, устав и обессилев после честного труда, каким они зарабатывают хлеб, ужинают со своим другом-полицейским? Быть может, встревожится тот портье, что бранил сослуживца, или слуга, бежавший на звонок вверх по лестнице? Или та облаченная в одни чулки и сорочку женщина, которая собиралась прихорашиваться и протягивала через дверь лохань, оголив руки и грудь? Или, может, он подумал, что встревожусь я, прогуливавшийся по Крепости и наслаждавшийся свежестью утра? Не то смеясь, не то гневаясь на столь бессмысленную последнюю мысль обреченного на смерть, я закрыл окно и, взяв шляпу, спустился на улицу. Улица Святого Андрея была заполнена сновавшими туда-сюда людьми, но особенно было шумно в той части, где находились многочисленные лавки, рядом с кофейней «Лесхидион». Расположенные перед мерцающей чередой газовых фонарей, они светились, и вдоль их дверей и окон были выставлены бочки; эти лавки наполнял непрекращающийся шум от звуков весов, пересчитываемых монет и звенящих стаканов, топот шагов, гул голосов. Из каждой лавки доносился тяжелый запах сыра и сардин, и мальчишки-работники, охранявшие бочки, стояли рядом с ними в мокрых фартуках и громко кричали, расхваливая свой товар. Пестрая толпа состояла из мужчин, молодых и не очень, гражданских и военных, горожан и рабочих, моряков и местных, людей в фустанеллах и европейских одеждах, которые останавливались группами перед лавками или посреди дороги, беседовали, прогуливались, входили внутрь и отоваривались, толкались, угощали друг друга. В общем, на каждом квадрате движение было крайне оживленным и то и дело образовывало плотную массу, разбредавшуюся по улочкам и вновь соединявшуюся. И среди этой хитро смешивающейся толпы сновали продавцы, носившие с собой свой магазин, и также нахваливали товар: кто рыбу, кто яйца, кто овощи. На углу, у водостока, сидел один парнишка с корзинкой, дно которой было абсолютно черным, и кричал сиплым голосом:

— Два морских ежа за пятак! Два морских ежа за пятак!

А двое других держали огромную корзинку, освещенную изнутри маленьким, спрятанным на дне светильником, и ходили туда-сюда, вопя:

— Креве-е-етки-и! Свежие креве-е-етки-и!

Чуть вдалеке находилась кофейня «Лесхидион»: она была открыта, и ее большие окна ярко светились; оттуда доносился гул множества голосов, шушуканье, хлопанье нард, скрип передвигаемых стульев и стуканье перемешиваемых костяшек домино, монотонный свист газового светильника, бульканье бурлящего кальяна и из самой глубины — глухой стук от ударяющихся друг о друга бильярдных шаров. Площадь перед кофейней была пуста, стояли лишь несколько столиков и стульев. Я спустился на набережную: яркий фонарь отбрасывал во все стороны белый луч, пришвартованные корабли покачивались на волнах, черный как ночь пароход возвышался с краю, и компании людей, отужинав, вновь вышли на прогулку. Узкая полоска земли, начинающаяся от небольшой площади перед «Лесхидионом», уходила прямо в море и заканчивалась маяком с двумя маленькими прожекторами, освещавшими часть суши возле наружной стены, и, высоко наверху, еще одним большим прожектором, вертящимся по кругу. В это время дорога была свободна и ничем не перегорожена, лишь несколько кадок, круглых и пузатых, стояли по ее сторонам. Пушки, наполовину торчащие из земли, были мрачными на вид, странными, объемными: когда-то выдающиеся орудия войны, сегодня они скромно служили мирному времени и, выстроившись в ряд по обе стороны полоски, охраняли ее, безмолвно исполняя свой привычный долг. Неподалеку возвышались газовые фонари — стройные, высокие, будто бы увенчанные стеклянной диадемой. Две лебедки, расположившиеся рядом друг с другом, протягивали свои повернутые вовнутрь ручки, тяжелые, толстые, несгибаемые и угрожающие. Чуть вдалеке, рядом с маяком, стоял зеленый деревянный барак; вместе с маяком в темноте он походил на странный огромный нарост, покрытый мхом и панцирем. У лестницы меж кораблей покачивалось несколько привязанных лодочек, а еще одна блуждала по морю, и на ее корме горел свет, отбрасывая красные блики на поверхность воды: на ней рыбачили. И по этой узкой полоске земли прогуливались пешеходы, от самого верха и до маяка. Среди них было две-три дамы, одна из которых, низкорослая и полная, постоянно хохотала. Пузатый гражданин, быстро семеня и дыша, словно астматик, говорил своему товарищу:

— Ни один обладатель капитала не доверит свои активы так вот запросто. Нужны гарантии…

Дощечки, служившие мостком к пришвартованным кораблям, поскрипывали на ветру, корабельный пес, стоя на причале, свирепо облаивал прохожих. Наверху с одной стороны величественно возвышалось здание портового управления, с другой — таможня. И вдаль уходило побережье, тускло подсвеченное немногочисленными фонарями. Рамы, на которых крепились весы для взвешивания изюма, отбрасывали тень, будто заигрывали с кем-то, и в темноте поблескивали ящики, полные винограда, называемого смуглой царицей Патр[70]; сваленные в груды и готовые к погрузке, они всю ночь простоят под открытым небом. Склады и другие строения были закрыты и погружены в спячку. Бочки, кадки, мешки и тачки, наспех оставленные, чтобы продолжить работу после рассвета, тут и там преграждали тротуар. Сбоку лежало несколько выпряженных повозок: опрокинутые на землю, они касались своего дышла. Из немытых окон сонных кофеен сочился слабый свет, неспособный рассеять темноту, которую, впрочем, не мог рассеять и жидкий свет фонарей. Там на морском берегу не было ни движения, ни шума жизни. Работая целый день, он как будто торопилось уснуть на час