– На прилавке, – говорил он, – лежали две медовые коврижки, одна изображала кавалера в шляпе, а другая – барышню без шляпы, но с пятнышком сусального золота на голове; лицо у них было только с той стороны, что обращена кверху, так на них и следовало смотреть, но никак не с изнанки, с изнанки вообще лучше никого не рассматривать. У кавалера была слева воткнута горькая миндалина вместо сердца, ну а барышня была просто медовой коврижкою. Они лежали на прилавке как образчики и долежались до того, что полюбили друг дружку, однако ни один из них в этом не признавался, а это необходимо, ежели ты хочешь чего-то добиться.

«Он мужчина, он должен объясниться первый», – думала она, впрочем, с нее было бы довольно сознания, что на ее любовь отвечают взаимностью.

Он же имел на нее кровожадный умысел, так уж мужчины устроены; он воображал себя живым уличным мальчишкой, у которого есть целых четыре скиллинга, и вот он купил барышню-коврижку – и слопал.

Так день за днем, неделя за неделей лежали они на прилавке и сохли, и мысли ее становились все более утонченными и женственными: «Мне достаточно и того, что я лежу рядом с ним на прилавке!» – подумала она – и треснула пополам.

«Знай она о моей любви, то наверняка бы продержалась подольше!» – подумал он.

– Вот и вся история, а вот они сами! – сказал продавец коврижек. – Они примечательны своей жизнью и немой любовью, которая никогда ни к чему не ведет. Забирайте-ка их! – И он дал Йоханне целехонького кавалера, Кнуду же досталась треснувшая барышня; только история до того захватила их, что они не решились скушать влюбленных.

На другой день они отправились с ними на городское кладбище, где церковная стена увита чудеснейшим зеленым плющом, что зимой и летом свисает оттуда, как богатый ковер; они поставили коврижки стоймя средь зеленых листьев, на солнце, и рассказали столпившимся вокруг ребятишкам историю про немую любовь, которая никуда не годится, то есть любовь, сама-то история чýдная, это признали все, но когда они перевели взгляд на медовую парочку… Оказалось, что один большой мальчик взял – причем со зла – да и съел треснувшую барышню, дети по ней заплакали, а потом – верно для того, чтоб несчастный кавалер не оставался на свете один-одинешенек, – съели и его, однако же историю эту не позабыли.

И всегда-то Кнуд с Йоханною были вместе возле бузинного куста и под ивою, и маленькая девочка распевала прелестные песни голоском, похожим на серебряный колокольчик; у Кнуда же совсем не было слуха, но он знал слова, а это уже кое-что. Жители Кёге останавливались и слушали, как пела Йоханна, даже супруга торговца скобяными изделиями. «Славный у нее голосок, у этой малютки!» – говаривала она.

То были благословенные дни, но им не суждено было длиться вечно. Соседи расстались; у маленькой девочки умерла мать, отец собирался жениться в Копенгагене и подыскал себе там занятие; он устроился в одно место посыльным, это считалось очень доходной должностью. Соседи расстались со слезами на глазах, особенно плакали дети; однако старики обещались писать друг другу по меньшей мере раз в год. Кнуда отдали учиться сапожному ремеслу, ведь нельзя же, чтобы этакий долговязый парень и дальше шатался без дела! А там его и конфирмовали!

О, до чего же ему хотелось в этот торжественный день отправиться в Копенгаген и повидать Йоханночку, но он туда не отправился, он вообще там никогда не был, хотя это всего в пяти милях от Кёге; он видел лишь в ясную погоду башни на той стороне залива, а в день конфирмации явственно разглядел, как на соборе Богоматери сияет золотой крест.

Ах, как он скучал по Йоханне! Помнит ли она его? Ну а как же! Под Рождество родители Кнуда получили письмо от ее отца, в Копенгагене им жилось припеваючи, а Йоханну с ее красивым голосом ожидало большое будущее; ее взяли в «Комедию», ту, где поют; и она заработала уже толику денег, из них она посылает дорогим соседям в Кёге целый ригсдалер, чтобы они побаловали себя рождественским вечером; пускай выпьют за ее здоровье, приписала она собственноручно в конце письма, а еще там было: «Дружеский поклон Кнуду!»

Все плакали, хотя то были такие приятные вести, ну да это они на радостях. Каждый божий день думал он о Йоханне, а теперь убедился, что и она о нем тоже думала, и по мере того, как приближался тот день, когда он должен был сделаться подмастерьем, ему все яснее становилось, что Йоханну он любит крепко и что она должна стать его женушкой; и на губах у него играла улыбка, и он еще проворнее продергивал дратву, в то время как нога его натягивала ремень; он проткнул себе шилом палец, но даже не обратил на это внимания. Он вовсе не собирается молчать, как те медовые коврижки, эту историю он намотал на ус.

И вот он стал подмастерьем и затянул котомку. Наконец-то он впервые в жизни попадет в Копенгаген, он уже сговорился там с одним мастером. То-то удивится и обрадуется Йоханна! Ей теперь семнадцать, а ему девятнадцать.

Он хотел было купить ей в Кёге золотое кольцо, но сообразил, что в Копенгагене кольца наверняка покрасивее; и вот он простился со стариками-родителями и бодро пустился в путь, пешком, в осеннюю непогодь; с деревьев падали листья; промокнув до костей, добрался он до большого Копенгагена и до своего мастера.

В первое же воскресенье он решил навестить отца Йоханны. Были надеты новое платье и купленная в Кёге новая шляпа, она была Кнуду очень к лицу – до этого он неизменно ходил в фуражке. И он нашел тот дом, который искал, и поднялся наверх по длинной-предлинной лестнице; у него прямо голова пошла кругом, и как это люди помещаются друг над дружкою в этом огромном городе.

В гостиной все обличало достаток, и отец Йоханны встретил его приветливо; для жены его Кнуд был человек посторонний, однако же она подала ему руку – и кофе.

– Йоханна тебе обрадуется! – сказал отец. – Вон каким ты стал молодцом!.. Сейчас ты ее увидишь! Да, эта девочка меня радует, и даст Бог, и впредь будет радовать! У нее своя комната, и она нам за нее платит!

И отец очень вежливо, как будто чужой, постучал в ее дверь, и они вошли – о, до чего же там было очаровательно! Можно было поручиться, что во всем Кёге не сыщется такой комнаты! У королевы и тоне