Так что же ему делать?

А Ракель ждала. Он отчетливо ощущал, с каким напряжением девушка в паланкине ожидала от него каких-то слов. И мысленно прочитал молитву от великой беды: «О Аллах! Поистине я прибегаю к Тебе в нужде и отчаянии. Огради меня от слабости и нерешительности, от собственной трусости и подлости. Огради меня от притеснения людей». Затем он сказал:

– Нам, дочь моя, предстоит нелегкое решение. Мне необходимо все обдумать самому, прежде чем говорить с тобой.

Ракель ответила:

– Как прикажешь, отец. – А про себя подумала: «Если ты решишь покинуть сию страну, это будет благой выбор, но если решишь остаться, это тоже будет благой выбор».

Поздно вечером Иегуда сидел один у себя в библиотеке и при мягком свете лампы читал Священное Писание.

Он читал о жертвоприношении Исаака. Бог позвал: «Авраам!», и тот ответил: «Вот я!» – и был готов принести в жертву своего единственного, любимого сына.

Иегуда подумал о том, что собственный его сын Алазар все больше и больше отстранялся от отца. Юношу взманила рыцарская жизнь в королевском замке, он отвернулся от иудейских и арабских обычаев и мудрости. Впрочем, другие пажи неоднократно давали понять ему, еврею, что он там чужой. Однако, казалось, отпор только разжигал в нем желание полностью уподобиться им, и очевидная благосклонность короля поддерживала в Алазаре такой настрой.

Довольно и того, что этот Альфонсо забрал у него сына. Нельзя допустить, чтобы он отнял и дочь. Иегуда не мог себе представить, как жить дальше в этом доме, если умная, веселая Ракель уйдет отсюда.

Он развернул другой свиток Писания и стал читать про Иеффая, который был сыном блудницы и разбойником, однако, когда пришла беда, сыны Израиля избрали его своим начальником и судией. И, отправляясь в поход против врагов, сынов Аммоновых, он дал обет Господу и сказал так: «Если Ты предашь аммонитян в руки мои, Адонай, то по возвращении моем с миром от аммонитян, что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение»[75]. И когда победил он сынов Аммоновых, он возвратился в дом свой, и вот дочь его вышла навстречу ему с бубном и плясками, а кроме нее, не было у него ни сыновей, ни дочерей. И когда он увидел ее, разодрал он одежду свою и сказал: «Ах, дочь моя! Ты сразила меня, и ты в числе нарушителей покоя моего». И он совершил над нею обет свой, который дал.

Тут дону Иегуде представилось худое, бледное, унылое, померкшее лицо рабби Товии. Он вспомнил, как тот рассказывал на своем тягучем диалекте, своим проникающим в душу голосом о том, что во франкских землях отцы приносили в жертву сыновей, а женихи – невест. И все это во славу единого, великого имени Господа.

От него требуют другого. Это и легче, и труднее – принести дочь в жертву похоти христианского государя.

На другое утро дон Иегуда пришел к своему другу Мусе и сказал ему без околичностей:

– Христианский король возжелал мою дочь, чтобы спать с нею. Обещает подарить ей дворец Галиана, который я выстроил по его повелению. Мне остается либо бежать, либо отдать ему дочь. Если я покину страну, он станет чинить притеснения евреям, находящимся в его владениях. Тогда нечего и думать о том, чтобы бесчисленные евреи, которых преследуют в землях франкского короля, нашли приют в Кастилии.

По лицу собеседника Муса видел, что тот смущен и растерян, ибо перед Мусой, своим другом, Иегуда сбрасывал маску невозмутимости. И Муса сказал себе: «Он прав. Если воспротивится воле короля, под угрозой окажется не только он сам и его дочь – опасность нависнет и надо мной, и над всеми толедскими евреями, и над этим благочестивым, мудрым, хоть и слегка сумасбродным рабби Товией, и над всеми теми, о ком хлопочет Товия, а их великое множество. Вдобавок, если Иегуды не будет в числе королевских советников, большая война придет раньше». Затем Муса подумал: «Он любит дочь и не желает давать ей пагубных советов и уж тем более не желает ее принуждать. И все же ему хочется, чтобы она осталась и покорилась мужчине. Он внушает себе, что стоит перед тяжким выбором, но ведь на самом-то деле он давно уже выбрал свою стезю, ему хочется остаться, не хочется бежать отсюда куда-то на чужбину, в неизвестность и нищету. Если бы он не желал остаться, он бы сразу сказал: „Бежим!“ Я бы тоже предпочел остаться здесь, мне очень не хочется снова отправляться в изгнание, снова скитаться нищим в чужих краях».

Муса разделял воззрения мусульман на любовь и наслаждения. Утонченное, одухотворенное «любовное служение», воспеваемое христианскими поэтами и рыцарями, казалось ему вымыслом, самообманом; у арабских поэтов любовь была осязаемой, реальной. Иногда в их произведениях юноши тоже умирали от любви, а девушки чахли в тоске по любимому, но они не видели большой беды в том, что мужчина разок-другой переспит с чужой женщиной. Любовь – дело чувств, а не ума или духа. Радости любви велики, но все-таки это смутные, темные наслаждения, несравнимые с просветленным блаженством исследования и познания.

В душе его друг Иегуда, пожалуй, тоже понимает, что жертва, которой требуют от Ракели, не так уж и чудовищна. Но если сейчас Муса не убедит его разумными доводами, Иегуда, упиваясь величием своей души и чувством долга, все-таки примет неверное решение и покинет Толедо ради спасения дочери. Но возможно, такое спасение не принесет ей счастья. Какая судьба уготована Ракели, не стань она наложницей короля? Если все обернется благополучно, Иегуда выдаст ее за сына какого-нибудь откупщика или другого богатого человека. Разве не лучше для Ракели изведать большие радости и большие страдания, выбрать высокий жребий, а не скучное, посредственное существование? Начертанное на стене арабское изречение напоминало: «Не ищи приключений, но и не убегай от них». А ведь Ракель – дочь своего отца, и, дай ей выбор между ординарной, блеклой жизнью и неверным, но манящим блистательным жребием, она бы выбрала второе.

И Муса сказал:

– Спроси ее, Иегуда. Спроси свое дитя.

Иегуда недоверчиво возразил:

– Я должен взвалить ответственность на плечи девочки? Она хоть и умна, да только что она знает о жизни? А ведь