Мужчина дрожал от страха, как пальмовый лист на ветру. Мои сипаи обычно добивались того, что хотели, — им было велено его привести, они его связали и привели. Видя его состояние, я быстро догадался, что они не особенно церемонились с мужчиной.

Он ответил мне дрожащим голосом, что его зовут Дошоро́тх.

— Из какой ты касты? Где живешь?

— Мы из безземельных брахманов, господин. Живем в округе Мунгер, Шахебпу́́р Кама́л.

— Почему ты пытался убежать?

— Да как я могу, господин? С чего мне сбегать?

— Ну хорошо, тогда давай налог.

— Я ничего не заработал, где же мне взять денег на него? Я заработал на танцах немного зерен горчицы, продал их и несколько дней питался на вырученные деньги. Всё милостью Ханумана.

— Это всё ложь. Не слушайте, господин, — сказали сипаи. — Он заработал много денег. Всё при нем. Если прикажете, мы его обыщем.

— Господин, я сам вам скажу, сколько у меня есть, — взмолился он.

Он вытащил из-за пазухи маленький тканевый мешочек и, вытряхивая его содержимое, сказал:

— Вот, посмотрите, господин, тринадцать анн. Это всё, что я заработал за время жатвы урожая, пока ходил от амбара к амбару и показывал свой танец. У меня нет никого, да и кто станет давать что-либо такому старику, как я? На эти деньги мне нужно будет прожить до начала сбора пшеницы, а это еще три месяца. Не знаю, смогу ли я позволить себе есть два раза в день. Сипаи говорят, что мне нужно отдать восемь анн налога, тогда у меня останется всего пять анн. Как же я проживу на них три месяца?

— А что у тебя там за узелок в руках? Покажи.

Мужчина развязал узелок и вытащил оттуда маленькое зеркальце в металлической раме, корону из фольги с павлиньими перьями, румяна, дешевые бусы и многое другое — реквизит для перевоплощения в Кришну.

— Видите, господин, дудочки нет. Большая жестяная флейта обойдется не меньше, чем в восемь анн. Тут я могу использовать и бамбуковую палочку, местных гангота легко провести, но вот люди в Мунгере не простаки. Если увидят ее, поднимут на смех и не дадут ни гроша.

— Ну хорошо, раз не можешь заплатить налог, тогда покажи вместо него свой танец, — сказал я ему.

Его лицо просветлело от радости. Когда этот пожилой мужчина нанес на щеки румяна, надел корону с павлиньими перьями и начал танцевать и петь, покачивая руками и телом, изображая двенадцатилетнего мальчика, я не знал, смеяться мне или плакать.

Сипаи, закрыв рты платками, изо всех сил пытались не рассмеяться. Для них этот танец воришки масла обернулся серьезным испытанием — в присутствии господина управляющего они не могли ни расхохотаться от души, ни сдержать приступ смеха.

Я никогда не видел такого причудливого танца. Старик то надувал губы, подражая маленькому Кришне, и обиженно уходил от своей воображаемой матери Яшо́ды, то, широко улыбаясь, раздавал ворованное масло своим товарищам-пастушкам, то, утирая слезы, жалобно плакал, как ребенок, когда мать связывала его руки за непослушание. Мы надрывали животы от хохота, глядя на всё это. Это было действительно хорошее представление.

Танец закончился. Я захлопал в ладоши и похвалил старика:

— Я никогда не видел такой танец, Дошоротх. Ты красиво танцуешь. Я прощаю тебе неуплаченный налог, и вот держи еще две рупии от меня в качестве благодарности за твой труд. Замечательный танец.

Через пару недель, когда купля-продажа урожая подошла к концу, все разошлись по своим домам, остались только земледельцы. Ушли торговцы, танцоры, продавцы сладостей, исчезли их лавки. Наемные рабочие, которые остались после жатвы, чтобы повеселиться на ярмарке, и те потихоньку начали покидать свои хижины.

2

Однажды, возвращаясь с прогулки, я зашел навестить своего знакомого Нокчхеди Бхокота.

Сумерки вот-вот должны были опуститься, ярко-красный огромный диск солнца медленно скрывался за тянувшейся вдоль горизонта зеленой полосой леса на западе Пхулкии-Бойхар. Здешние закаты, особенно этой зимой, были так необыкновенно прекрасны, что время от времени я поднимался на холмы Мохаликхарупа незадолго до захода солнца, чтобы полюбоваться этим очаровательным пейзажем.

Нокхчоди поспешно встал и поднес сложенные руки ко лбу, поприветствовав меня.

— Эй, Мончи, принеси господину циновку.

Вместе с Нокчхеди в хижине жила немолодая женщина — нетрудно догадаться, что это его жена. Она часто делала разную работу у дома: обрезала ветки и колола дрова, приносила воду из колодца в Бхимдаштоле и так далее. А Мончи была той самой девушкой, которая рассказывала мне историю про диких слонов. Она принесла и расстелила на земле коврик, сплетенный из сухих стеблей сахарного тростника.

Затем, качнув головой и улыбаясь, она спросила меня на своем ласкающем слух южнобихарском деревенском говоре чикачи́ки:

— Как вам ярмарка, господин? Я же говорила вам, что будет много представлений, танцев и развлечений, придут разные торговцы. Ну как, вы видели? Давно вы к нам не заходили, господин, садитесь. Мы вот скоро уезжаем.

Я опустился на расстеленную поверх сухой травы циновку прямо у входа в хижину, так что мог видеть прямо перед собой, как садится солнце. Лес был со всех сторон залит мягким багровым светом, и неописуемые спокойствие и тишина окутали просторы Пхулкии-Бойхар.

Наверное, вопрос Мончи так и остался без ответа, поэтому она спросила что-то еще раз. Мне не всегда был понятен ее говор, в этот раз я тоже не разобрал, что она сказала, и, желая скрыть это, поинтересовался:

— Вы уезжаете завтра?

— Да, господин.

— Куда отправитесь?

— В Кишонго́ндж в Пурнии.

Спустя какое-то время она добавила:

— Вам понравились танцы и представления, господин? В этом году сюда пришло много хороших певцов. Однажды в Джоллутоле под клокочиной какой-то мужчина играл на барабане-дхолаке и пел, слышали? Как это было красиво, господин!

Я заметил, что Мончи радуется танцам и представлениям совсем как маленькая девочка. Она принялась увлеченно рассказывать о том, что ей довелось посмотреть в этом году.

Нокчхеди перебил ее:

— Будет тебе, господин живет в Калькутте и видел вещи попричудливее твоих. Она всё это страшно любит, господин, и это из-за нее мы тут задержались. Говорит, мол, подождите, давайте посмотрим танцы и представления и потом поедем. Ну что за ребячество в ее-то годы!

За всё это время я не поинтересовался, кем Мончи приходится старику, хотя и думал, что, скорее всего, она — его дочь. Сегодня я окончательно в этом убедился.

— Твоя дочь разве не замужем? — спросил я.

— Моя дочь? Вы о чем, господин? — удивился Нокчхеди.

— Ну как же, разве Мончи не твоя дочь?

Услышав мой вопрос, Мончи захихикала, а жена Нокчхеди, прикрыв