В Манчестере, как и здесь, половина дохода мне причиталась в чистом виде. Лиззи – так мою жену звать, ну да вы знаете – ужас до чего гордилась, что на моем выступлении в ложе будет такая публика; и то верно, не каждый, кто ложу выкупает, охоч глядеть на диких зверей. По ложам все больше ученые люди сидят, набожные; им представления вроде моего не по нраву. Но вот если рассудить – во львах поучительного много, особо когда наш брат голову в пасть сует. Недаром же и в Священном писании львы сплошь и рядом помянуты. И все равно ложи обычно не для такой публики, которой весело глядеть на хищников. Потому моя Лиз так гордилась, что у меня еще и бельэтаж заполнен.
«Неужто, – говорит Лиз, – сам мэр с семейством ложу выкупил?» А я в ответ: «Нет, не мэр, а какой-то джентльмен не из местных, имени не знаю».
Настал вечер – такой же душный летний вечер, как нынче. Сначала, понятно, комедийку пустили – из тех, в каких и вы, друзья мои, играете: одна болтовня, зрителям невтерпеж, шумят, галдят, актерам самих себя не слыхать. Но они до конца дошли, молодчаги; там увертюрка коротенькая, и вот занавес поднимается. Три льва в джунглях, музыка этакая зловещая, чтоб всех проняло, чтоб меня встретили как подобает.
Звери мои вам известны – я и тогда с этой же троицей выступал. Браун, Джонс и Робинсон их звать. Миляга Браун – безобидный, у него уж и зубы все повыпали, вреда от него не больше, чем от старого осла; Джонс – тот еще плут, но и от него подвоха я не жду. К кому доверия нет, так это к Робинсону; вот уж бестия! Сейчас руку тебе лижет, а через миг возьмет и голову откусит.
Встречали меня – лучшего и не пожелаешь. Раек все ладоши отбил, да и у меня, как зал взглядом окину, отмечу, что народу – битком, так голова и кружится. Может, конечно, из-за жары: в зале было что в твоей печке. Может, я малую малость перебрал, меня ведь с утра угощали, да и сам я проставлялся. Короче, шла у меня голова кругом, будто у новичка-простачка, даром что я артист опытный.
И вот бросил я взгляд на эту самую ложу: любопытно ведь, кто ее занял. А там один всего человек, лет пятидесяти или около того. Физиономия как у мертвеца – бледная, землистая, верхняя губа будто втянута, нижняя челюсть выпирает, волосы жидкие, рыжеватые, прилизанные, на пробор расчесаны. Одет в черный фрак, галстук белый – все честь честью. И верите ли, друзья, только я его увидал, меня так всего и передернуло – такая жуть взяла.
– Было бы чего бояться, – бросил мистер де ла Зуш, отсыпая себе табаку из гуттаперчевого кисета, положенного герром Прусиновски на низкую ограду.
– А вот и было, – парировал укротитель. – Повторись тот вечер, я бы опять себя со страху не помнил. И дело не только в самом этом мерзком типе: видели вы бы, как он меня взглядом буравил! Другие зрители – те тоже глаз с меня не спускали; так смотрят, когда развлечения ждут каждый миг. А этот, в ложе, будто крови жаждал. Ему только и надо было, чтоб со мной беда случилась – я тогда так себе и сказал, однако виду не подал и страх свой запрятал куда поглубже. Начал представление, а сам знай кошусь на рыжего. И что ж? Он как глядел кровожадно, будто стервятник, так и глядит! А глаза у него светло-серые, бледные какие-то, и навыкате. Они и сейчас передо мной, а тогда я чувствовал, как они каждое мое движение ловят, вот будто я – мышонок, а этот, рыжий – котище. Ни на секундочку он не отвлекся, ни разу не улыбнулся, ни разу не похлопал мне. Сидел сгорбившись, на перила навалясь, и таращился. А у меня от этого его взгляда словно к каждой ноге гиря приросла весом в тонну. Я, однако, дело свое помнил, хоть никогда еще так скверно не выступал. Браун с Джонсом были как шелковые, но вот настала кульминация – пора голову класть Робинсону в пасть. Вижу – озверел мой Робинсон. То ли из-за жары – мне и самому пот глаза заливал, – то ли ему тоже лихо стало от этих выпученных глаз, а только он весь напрягся. Я хотел его взять за ошейник, а он как прыгнет от меня!
В зале стало тихо будто в могиле. Все зрители помертвели – я же видел. Смотрю на рыжего – он так всем телом и подался вперед, да еще и осклабился. Ну и улыбочка была! Такая только висельнику впору. «Не изфольт пугатца, лети и жентлмен, – говорю я тогда (трюку этому – акценту – меня еще в «Друри-Лейн» выучил один трубач, настоящий старый немец-перец-колбаса-кислая-капуста). – Это фсе пфустяки. Леф делать как я приказайт». Сказал и хлестнул Робинсона легонечко, и стал ему челюсти раздвигать.
А он, каналья, как рыкнет, да на меня сверху! Еще бы миг – и он бы мне в плечо клычищи вонзил; хорошо, я успел махнуть, чтоб занавес дали. Бросилось ко мне с полдюжины парней, которые за кулисами подвизались, и вместе с ними я Робинсона усмирил. Ушло на это не больше минуты, но целый миг, пока занавес не упал, я был на волосок от гибели.
Хлопали мне отчаянно, хоть я аплодисментов не заслужил, ведь голова в львиной пасти – она была на афишах заявлена, а этого-то трюка публика и не увидела. Зато все поняли, что мне угрожала настоящая опасность, – вот почему меня вызвали на поклон. Я вышел; глядь на ложу – а этот дьявол, этот живой труп стоит и руки потирает: доволен, значит, получил от представления то, чего ему и надо было. Мне пришлось пройти прямо под его ложей; шагаю и слышу этак отчетливо, даром что тихо: «Чудом уцелели, герр Прусиновски. Отлично сработано! Мои поздравления». У меня мурашки по спине побежали. Я так на него посмотрел – все во взгляд вложил, что в сердце кипело; поклонился зрителям – и скорей прочь со сцены. Робинсон к тому времени успокоился – его мой слуга, Джо Пурди, в клетку завел, и он там лежал, над голяшкой урчал – ну просто не лев, а ути-пуси-кис-кис-кис.
«Погоди, – говорю я ему, – вот только приедем в Лондон – поведу тебя, приятель, к Джамраку[35] да обменяю на кого-нибудь более покладистого:
