Она прижалась щекой к его щеке.

— Всего боюсь, — еле слышно сказала она, — всего. Ты разве не любишь бояться?

Нет, Паскаль не любил бояться. Вот других пугать — пожалуйста. У Сюзанны нежная щёчка, и как-то по-особенному от неё пахнет.

— Чего бояться? — переспрашивает Паскаль. — Что нас найдут? Ивонны бояться? Подумаешь какая страшная! Ну, пусть найдёт, только и всего!

Сюзанна качает головой, и пушистые пряди её волос щекочут Паскалю лицо.

— Не говори так… Нас не найдут… Не хочу, чтобы нашли… Да Ивонна никогда сюда и не придёт…

— А ты же пришла…

— Ну то я, а то Ивонна… Знаешь… ведь это здесь мы с ней прятались в прошлый раз…

— Ах, вот как! А ты ведь, кажется, не хотела говорить?..

— Не хотела. Даже поклялась. Ну и вот… Ивонна везде, везде будет нас искать, а здесь — никогда…

Ну и лгуньи, ну и предательницы все девчонки! Обещала, поклялась — и сейчас же изменила! Паскаль засмеялся.

— Не смейся! Услышат… Я знаю, что ты думаешь. Нехорошо, раз я поклялась… Но ведь мне хотелось, чтобы мы были с тобой одни, совсем одни…

Ну, это дело другое. Тут уже не стыдно и солгать и слово своё нарушить. Они сидят на корточках, прижавшись друг к другу. Сюзанна перебирает пальчиками волосы Паскаля, обоим хочется поцеловаться, но они не смеют, они дрожат.

— Понимаешь теперь, как бывает страшно? — шепчет Сюзанна.

— А мне не страшно! — всё ещё храбрится Паскаль. На самом-то деле теперь и он боится, как бы кто-нибудь не пришёл, и при малейшем шорохе настороженно всматривается в темноту. Сюзанна сидит неподвижно, подогнув ноги, Паскаля тянет дотронуться до этих длинных ног в чёрных чулках. Чулки в резинку; юбка немножко вздёрнулась, видно, как пристёгнуты чулки, а над ними белеет полоска тела. «Пусти, — сказала Сюзанна, — панталоны разорвёшь…» — Паскаль на этот раз отдёрнул руку.

Ему ещё не было двенадцати лет.

Со двора донёсся голос Ивонны.

— Что если она найдёт нас? Стыдно тебе будет!.. — сказал Паскаль, в котором ещё не совсем угасло чувство чести.

Сюзанна, закрыв глаза, повторяет:

— Она не придёт сюда… Никогда… Я знаю её.

Голос Ивонны удаляется.

А ведь Паскаль давно хотел поухаживать за Сюзанной. Только всё не мог решиться. Как же она догадалась? Может, она и не догадывалась? Нет, конечно, догадалась, а иначе как же?.. Он хотел только поухаживать, он вовсе не собирался влюбляться. А вышло наоборот: не ухаживал за Сюзанной, но боится, что того и гляди влюбится. «Поцелуй меня», — говорит он. Ну, если он после этого не погибнет, значит, больше нечего бояться. Конечно, это безумие, но надо же рискнуть. Горячие влажные губки на мгновение прижались к его щеке. Паскаль вытер щеку. Нет, всё-таки ничего нельзя сказать. Неизвестно, влюблён он или нет.

— А я вас вижу! Вижу! — кричит Ивонна на всякий случай.

— Так она и увидела нас с террасы! — издевается Паскаль. — Уж вот мы над ней посмеёмся…

Сюзанна трепещет. Паскаль сразу затронул самые дурные её чувства. И она счастлива. Паскаль понял её.

— Да, — сказала она, — мы будем очень плохо поступать с Ивонной, просто ужасно!..

XIX

Бланш Пейерон переменила уже два платья, и её горничная ворчит. Хозяйка прекрасно слышит эту воркотню, но делает вид, что ничего не замечает. Солнечный свет, смягчённый занавесями, падает на старинную мебель, расставленную в огромной комнате, на истёртые, некогда зелёные циновки, которыми заменили снятые на лето ковры; планки плохо натёртого паркета выложены классическими узорами. С порога надо спускаться в комнату по трём ступеням. Над кроватью простирается балдахин, а из-под него ниспадает огромный полог, под которым Бланш каждый вечер, утопая в пуховиках, чувствует себя совсем маленькой и заброшенной.

За две, — нет, за три недели ей приелся и надоел этот неизбывный анахронизм. Ведь у неё-то дома, в Лионе, такой комфорт! Да ещё это безлюдье, тишина! И если б не звонкие голоса детей…

Конечно, всегда под рукой хозяин замка, старый дворянин. Немножко смешной. Немножко неряшливый. Но всё-таки он может составить компанию. Лишь бы не воспылал нежными чувствами и не вздумал ухаживать. Бланш хохотала при этой мысли.

— Послушайте, Розина, неужели вам так трудно достать из шкафа платье и подать мне? Интересно, что бы вы без этого здесь делали? Я-то для развлечения хоть платья примеряю, а вы?

— Я не жалуюсь, мадам. Если я вам нужна, мадам…

Ну прекрасно, значит, всё в порядке. Однако физиономия у Розины очень недовольная. Верно, в Лионе остался дружок.

Лишь только Бланш устроилась на террасе с книгой, которую ей привёз в воскресенье муж, пожаловал господин де Сентвиль. Бланш надула губки. Ну вот! Наверно, следил за ней со своей голубятни, высматривая из-за занавески.

— Что вы читаете, дорогая мадам Пейерон? Поль Адан? Гм, гм! Весьма непонятно пишет! Да-с… Я присяду, пожалуй… Вы разрешите?

Ничего не ответив, Бланш закрыла глаза и запрокинула голову на спинку стула.

— Вы всегда тут жили, мосье де Сентвиль?.. Нет? А ведь это такой прелестный уголок…

Господин де Сентвиль кивает головой. Он прекрасно её понимал, догадывался, что с ней. Ясно, что для неё тут скука смертная.

— Да-с, в вашем возрасте я тоже затосковал бы в таком уединении.

— Что вы, — напротив! Такое восхитительное местечко, просто чудо!

Старик посмотрел на неё с ласковым недоверием и пожал плечами. Сообщать, какие причины загнали его в это «восхитительное местечко» и держат тут, он не собирался. С женщинами не полагается говорить о деньгах. Не стоит и у неё спрашивать, почему ей вздумалось похоронить себя тут на целое лето. Может быть, супруг заставил?

— Я думаю о тех женщинах, которые жили здесь, — сказала госпожа Пейерон. — О вашей матушке и о других, кто до неё здесь прожил жизнь… Я думаю именно о женщинах, потому что мужчины — это совсем другое, мне чужды их мысли, их чувства… А думы и переживания женщины мне легче представить себе… Так мне кажется, по крайней мере. Хотя женщины нашего времени, и я в том числе, конечно, совсем на прежних дам не похожи…

Господин де Сентвиль чуть-чуть поморщился. Ему не понравилось, что какая-то Бланш Пейерон сравнивает себя с его покойной матерью и с дамами старинного рода Сентвилей.

— О, я знаю! — добавила она, видимо, угадав шевельнувшуюся в душе собеседника досаду. — Я знаю, может, покажется неуместным, как это я…

— Что вы, мадам, помилуйте!..

Торопливость протеста была равносильна признанию, и оба засмеялись.

— Некогда женская жизнь была совсем иной, чем теперь, — сказал Паскаль де Сентвиль. — Правила были