перед тем, как сойти в могилу, перестать и дышать, тело, безусловно, начнет ссыхаться. В своей стоминутной жизни в яме осенним рассветом я, изображая античеловека, человека-животное, пытался, насколько это было в моих силах, накликать на себя смерть. Но, испытав отчаянный страх, я все же верил, что, выбравшись из ямы, смогу снова начать нормальную жизнь, а в глазах жены я, видно, по-прежнему тихо сижу в луже, на дне выгребной ямы, обняв горячую собаку. Стыд проникает в мельчайшие капилляры моего тела, тела крысы, и вызывает жар. Если это ясно даже жене, замкнувшейся в пьянстве, то насколько же трудно будет мне вернуть себе чувство надежды. Новая жизнь, соломенная хижина? Для меня это недостижимо.

– Ты чувствуешь, что начала новую жизнь?

– Новая жизнь! Ты ведь знаешь, что я по-прежнему пью? А достать здесь можно только дешевое и вонючее виски, поэтому выпить тайком не удается. – Жена вызывающе бросает мне эти колючие слова, поняв мой вопрос как издевку, рассчитанную на то, чтобы причинить ей боль. – Собственно, когда Така говорил о новой жизни, он имел в виду тебя, Мицу, а совсем не меня.

– Это верно. Но дело-то ведь во мне самом, – подтвердил я, весь сжавшись. – И единственное, что я хотел, это уточнить, испытываешь ли ты и сейчас пристрастие к алкоголю.

– Как я смотрю на алкоголизм? Считаю ли я его увлечением молодости, которое пройдет само собой, или же, наоборот, первым признаком прогрессирующего с годами крушения молодости и, значит, до самой смерти буду привержена ему? Это тебя интересует? Основная причина моего алкоголизма – сознание, что я не могу быть матерью. Сейчас я уже не в том возрасте, чтобы каждое утро испытывать упадок, как вчера, и поэтому правильно второе. В моем возрасте начинаешь понимать, что с каждой новой морщиной на лице приближаешься к смерти.

– Ты сейчас нарочно, точно капризный ребенок, наговариваешь на себя. Все это совсем не так. Действительно, ты уже не так молода – здесь ничего не скажешь. И если все начать сначала и заводить ребенка, то решить это нужно в самое ближайшее время. Через год уже будет слишком поздно.

Я тут же жестоко раскаялся в своих словах. Яд их оказался слишком сильным даже для меня. Помолчав, жена, глаза которой стали красными, как сливы, но не от виски, а от слез, враждебно глянула на меня и сказала:

– Несомненно, наступит день, когда уже будет слишком поздно, и, возможно, тогда, Мицу, мы станем добрее друг к другу.

– Может, пойдем посмотрим, как там Така с приятелями тренируется? – придумал я маневр, испытывая к себе отвращение.

– Тогда я, пожалуй, приготовлю еду для футбольной команды. Может быть, эта работа даст какой-то проблеск надежды на новую жизнь и хотя бы чуть-чуть рассеет туман скандала, назревающего здесь, в деревне, – сказала жена, будто насмехаясь над собой и надо мной, и пошла в главный дом. То, что она называла скандалом, были широко распространившиеся по деревне слухи о том, что жена третьего сына из семьи Нэдокоро ни на что не способная алкоголичка. Это она слышала в универмаге своими ушами.

По тому, как жена реагировала на мои слова, я понял, что ее собственное стремление противиться падению в пропасть, возникшую в ней самой, еще не уничтожено окончательно разрушительной силой алкоголя. Но сам я, обязанный протянуть ей руку помощи, сам я начинаю катиться в страшную пропасть, разверзшуюся у моих ног.

«Ты точно крыса!» – чтобы не слышать, как кричат это населяющие амбар духи, я с головой ухожу в перевод. Мне кажется, даже сюда доносятся далекие удары по мячу и крики, но, может быть, у меня просто звенит в ушах.

После полудня пришел младший сын Дзин и сказал, что меня хочет видеть настоятель. Кухня главного дома полна густого пара, пахнущего бамбуком. Жена только что вынула из котла, стоявшего на очаге, старую бамбуковую корзину, и двое детей Дзин, окутанные паром с головой, и настоятель, которому пар доходил до груди, наблюдали за ее действиями. Мальчик, бегавший за мной, тяжело дыша, присоединился к братьям и тоже скрылся в пару.

Жена с пылающим лицом попыталась достать содержимое корзины, но дети в один голос предостерегающе закричали:

– Горячо, горячо! – А потом добродушно посмеялись над женой, поспешно схватившейся пальцами за мочку красного уха.

– Что ты приготовила? – спросил я, втискиваясь в теплую компанию, окружившую жену, которая спокойно стояла в облаке пара.

– Тимаки. Дзин научила. Ребята принесли из лесу листьев молодого бамбука, – ответила жена звонким, веселым голосом, совсем не похожим на тот, каким она разговаривала со мной в амбаре. – Кажется, удались, а? Ты помнишь, Мицу, тимаки?

– Их здесь с давних времен брали с собой, когда шли в лес валить деревья. А отец Дзин был лесорубом, так что, если ты приготовила по рецепту Дзин, значит, все правильно.

Жена дала нам по огромной «правильной» тимаки величиной в сложенные ладони. Мы с настоятелем, не зная, куда деваться с горячей массой бамбуковых листьев, с которых капала вода, положили на тарелку и, разломив, стали есть. Дети Дзин, перекатывая тимаки на ладонях, стараясь не нарушить форму, обкусывали их с краев. Они приготовляются из клейкой рисовой массы, сдобренной соей, и начиняются фаршем из свинины и грибов. Листья молодого бамбука, в которые завернуты сегодняшние тимаки, суховатые, белесые на концах, но все равно, чтобы собрать их в такое время года, ребятам, конечно же, пришлось здорово потрудиться, да, наверное, и страху они натерпелись. Я смотрю, как ловко они управляются с тимаки, и думаю, что и сейчас не изменились привычки деревенских ребят, хоть они не любят ходить зимой в лес.

– Очень вкусные, но пахнут чесноком. Когда я жил в деревне, чеснок в еду вообще не клали, о тимаки и говорить нечего, – высказал я свое мнение жене, перекладывавшей их из бамбуковой корзины в длинную деревянную коробку, которую я помню еще с детства. И бамбуковая корзина, и деревянная коробка были, видимо, по указанию Дзин извлечены из кладовки.

– Что? – с сомнением спросила жена. – Дзин сказала, что нужно положить чеснок, и я специально ходила в магазин за мясом и чесноком.

– Вот, Мицу, классический пример того, как обычаи в деревне меняются! – сказал настоятель, держа в руке кусок тимаки. – До войны деревня не знала чеснока. Но когда началась война и корейцы, которых пригнали на лесоразработки, обосновались в долине, чеснок вошел в сознание жителей деревни как атрибут презрения: вот, мол, корейцы едят какие-то вонючие корешки, называемые чесноком. Ты, конечно, это знаешь, Мицу? Жители деревни,