– Я остановился временно в Шертон-Аббас и хожу сюда пешком: не хочу нанимать до Хинтока двуколку, чтобы не было пересудов, – я ведь еще не прощен. Так уж пусть лучше никто не знает, что я езжу сюда. А сегодня, любимая, – я ведь могу так тебя называть? – я приехал затем, чтобы просить об одной милости: позволь мне видеть тебя чаще; ведь скоро весна.

Грейс, неожиданно для Фитцпирса, весьма спокойно отнеслась к его дерзкой просьбе, но ничего не ответила на нее, заговорив о другом:

– Я бы хотела, чтобы ты весь отдался своему делу и бросил те странные опыты, которые так отвлекают тебя. Я уверена, что как врач ты очень скоро достигнешь успеха.

– Представь себе, что и я решил то же, и хотел даже просить тебя сжечь или отдать кому-нибудь всю мою метафизику: знаешь, те книги, что лежат в шкафах на твоей половине. Вообще-то говоря, я никогда не питал особого пристрастия к туманному философствованию.

– Мне очень приятно это слышать. А что делать со старинными пьесами? От них-то какая врачу польза?

– Абсолютно никакой! – рассмеялся Фитцпирс. – Вели отвезти их в Шертон и продать, сколько бы за них ни дали.

– А ужасные старофранцузские романы с этими чудовищными «filz» и «ung» и «ilz», «mary» и «ma foy»?

– Уж не читала ли ты их, Грейс?

– Конечно нет! Я просто перелистала пару.

– Как только вернешься сегодня домой, разложи большой огонь в камине и сожги эту дрянь. Я сам хотел их сжечь. Не понимаю, что на меня нашло, когда я вздумал собирать их. Зато теперь в моем доме одни только медицинские справочники. Видишь, я становлюсь деловым человеком. Думаю, что скоро смогу порадовать тебя: у меня есть на примете хорошее место. Скажи, Грейс, ты могла бы вернуться ко мне?

– Прошу тебя, не заставляй меня решать такой важный вопрос сейчас, – ответила Грейс с твердостью. – Ты сказал, что собираешься начать новую жизнь, приносящую людям пользу. И я бы хотела увидеть, как это получится. Вот тогда и спрашивай меня, о чем хочешь. Но вообще-то, я в любом случае не смогу переехать отсюда.

– Почему?

Грейс ненадолго задумалась.

– Мы с Марти ходим на могилу Джайлса. Он для меня как святой. Мы поклялись с ней до конца жизни ходить на его могилу. И я сдержу клятву.

– Но я не буду тебе мешать. Я понимаю: так должно быть. И я вовсе не хочу, чтобы ты изменила данному слову. Уинтерборн был всегда симпатичен мне, как никто другой. Я буду провожать тебя туда, ты пойдешь на могилу, а я останусь за оградой, выкурю сигару…

– Ты все еще куришь?

– М-да… то есть нет… я, видишь ли, сколько раз хотел бросить, но…

Необыкновенное послушание и мягкость Фитцпирса начали было примирять Грейс с ним, но курение табака опять вызвало возмущение. И она вдруг сквозь пелену слез, незримых Фитцпирсу, увидела тень несчастного Уинтерборна.

– Я не люблю, – почти резко сказала она, – когда так легкомысленно говорят об этом. Если уж быть откровенной до конца, то я и сейчас думаю о нем как о своем суженом. И ничего не могу поделать с собой. Так что, видишь, невозможно, чтобы я вернулась к тебе.

Сердце у Фитцпирса упало.

– Ты говоришь, что думаешь о нем как о своем суженом? А кто же и когда вас помолвил? – не без некоторого ехидства спросил он.

– Когда? А вот когда тебя здесь не было.

– Как же это могло быть?

Грейс могла бы умолчать о летней дружбе с Уинтерборном, но ее природное прямодушие взяло верх.

– Очень просто. Я тогда думала, что закон может сделать меня свободной, хотела стать женой Джайлса и подала ему надежду.

Фитцпирс сморщился, как от боли, но искренность, как известно, всегда похвальна. И он не переставал восхищаться своей Грейс, чувствуя, однако, что рассказ поразил его в самое сердце. Значит, она пыталась навсегда порвать с ним, хотела, чтобы его место занял другой. А ведь было время, когда такое известие он принял бы чуть не с радостью. Но теперь любовь его к Грейс была столь велика, что ему нестерпимо было слушать подобные речи, хотя он и знал, что объект ее благоговейного чувства давно уже покинул эту юдоль скорби.

– Жестоко так говорить! – сказал он с горькой усмешкой. – О Грейс, я вижу теперь, что никогда не знал тебя! Неужели ты пыталась разорвать узы, связующие нас! Но скажи, – впрочем, думаю, можно и не спрашивать, – неужели нет никакой надежды, что в твоем сердце снова затеплится хотя бы искорка любви ко мне?

– Если бы это зависело от меня, то я бы, так и быть, сделала тебе такое одолжение… но, боюсь, это от меня не зависит, – ответила Грейс несколько печальным тоном, что было по меньшей мере нелогично. – Кроме того, я не понимаю, почему ты так вдруг расстроился? Что тут такого, если у меня в жизни будет, кроме тебя, еще один возлюбленный? Ты-то любил вон сколько женщин!

– Но зато сейчас я могу, положа руку на сердце, сказать, что люблю тебя больше их всех вместе взятых. Чего ты сказать не можешь.

– Мне очень жаль, но, боюсь, действительно не могу, – вздохнула Грейс.

– А сможешь ли когда-нибудь, Грейс? Вот что для меня сейчас самое важное. – Он внимательно посмотрел ей в лицо, уже смутно белеющее в сумерках, точно читал в нем приговор себе. – Ну сжалься надо мной, скажи хоть, что постараешься.

– Снова полюбить тебя?

– Да, если сможешь.

– Я не знаю, что тебе ответить, – растерянно проговорила Грейс, потому что и в самом деле не знала. – А ты обещаешь, что не будешь требовать видеться с тобой?

– Обещаю. Впрочем, я ведь тебе уже обещал. Или я в чем-нибудь невольно провинился перед тобой и ты усомнилась в моих добрых намерениях?

Грейс должна была признать, что Фитцпирс ни в чем перед ней не провинился.

– Тогда я думаю, что сердцу твоему пора вернуться домой. Слишком уж оно загостилось в подземном царстве, – печально пошутил Фитцпирс.

Грейс едва заметно покачала головой и тихо произнесла:

– Я постараюсь думать о тебе чаще, если смогу.

Фитцпирс вынужден был пока довольствоваться этим.

– Когда мы опять встретимся?

– Как было условлено, через две недели.

– Ладно, пусть через две.

– По крайней мере, на этот раз. А как будет впредь, скажу, когда встретимся.

– Хорошо, хорошо. Но я все-таки буду приходить сюда чаще, чтобы взглянуть на твое окно.

– Это уж как хочешь. До свидания.

– Прибавь «мой Эдрид».

Грейс, казалось, была готова