Сняв свою широкополую шляпу, Дора летала по всему дому, как большая испуганная чайка. И всё говорила. Рассказывала историю каждого пресс-папье, каждой салфетки, прикрывающей спинку кресла. Торт она вытащила из картонки и поставила на стол, покрытый бархатной скатертью. Нужно достать чайную скатерть — у неё есть очень красивая, полотняная, с вышитыми зелёными листочками клевера и котятками… нет лучше взять другую — с красными сердцами, именно ту — с сердцами…

Отпирались шкафы, набитые провизией и стопками белья: всё было заготовлено, как будто сюда на днях должны были переехать на жительство. Нашлась даже початая бутылка коньяку…

— Нет, коньяк я не стану пить… Неважно чувствую себя сегодня.

В саду будет приятнее. Там тоже дышать нечем, но всё-таки лучше, чем в комнатах… Захрустел под ногами гравий. На разросшихся деревьях ни один листок не шелохнулся.

— Надо бы привести в порядок сад, — сказала Дора извиняющимся тоном. Вот уж за что не надо было извиняться! Только запущенность и придавала её саду известную прелесть: хорошо было, что дорожки заросли травой, что деревья не подрезаны.

Сели в плетёные кресла, которые Дора вытащила из сарая. Кресла липкие, точно потные. Лак приставал к пальцам.

— А вы не хотели бы всегда жить в деревне?

— В деревне? Что вы хотите сказать?.. Ах да, в деревне… Ну, конечно… Только не одному, разумеется. А как здесь с покупками? Легко?

Он спросил это из любезности, боясь, что насмешливость, с которой он произнёс слово «деревня», обидела Дору Тавернье.

Она покраснела и почувствовала, что все надежды её ожили. Как с покупками? Ей представилась молочница, которая спрашивает: «Сколько сегодня возьмёте — литр или полтора?» Дора опять почувствовала себя уверенно среди своих фантастических грёз, — ведь именно реальный мир был туманом, волной морской, сонным видением, а вовсе не тот любовный роман, который она носила в сердце, — он был твёрдой сушей. А Пьер продолжал:

— Не знаю, какую бы жизнь я предпочёл? Я часто спрашиваю себя: вот если бы я мог выбирать… А между чем и чем выбирать? Уж, кажется, я, больше чем кто-нибудь другой, сам выбрал свою судьбу, а между тем, как мало в этом было свободного выбора и как плохо я выбрал… Я вот сказал «нет» тому, что меня связывало… разорвал путы тяжёлых обязанностей, откинул сложную сеть моральных ценностей, сбросил с плеч это бремя… А как знать, как знать, стал ли я от этого более свободным? Видите ли, мадам Тавернье, когда я учительствовал в провинциальном городишке на востоке Франции, был отцом семейства, подписывался на государственные займы и верил, хотел верить в святость долга, в солидарность, связывающую людей, меня часто брало сомнение… но говорил тогда во мне другой человек, тот человек, которого воспитали книги, разные идеи, сформировало по своему образу и подобию общество, полное железной жестокости, определённая человеческая группа. Но я-то, я лично, как индивидуум, как голый человек?.. Мне хотелось кусать и любить, опьяняться и убивать, и захватывать… Индивидуум… Все мёртвые религии заменило поклонение индивидуализму… А вот и эта религия умерла, у меня больше нет веры… я утратил веру…

Выражение лица у Доры Тавернье стало важным, глубокомысленным… как всегда, когда при ней говорили о религии, всё равно где и в какую минуту. Ведь есть же на свете священные чувства. А в сущности, почему бы ей с Пьером не ходить в церковь, если они будут жить в Гарше? Наверное, здесь есть священник. Давали бы ему денег, чтоб оделял милостыней бедных… Но об этом сейчас ещё нельзя говорить… Эти безумные мысли она держала в сердце своём, как легкокрылых птиц в клетке. Вот он тут, в её саду, под ветвями её деревьев, говорит о чём-то, не всё ли равно о чём, — а всё-таки говорит, — какое волнение её охватывает, какая радость, но и какой страх! А духота ужасная! Из соседней дачи доносятся гнусавые, но преисполненные поэзии звуки граммофона — вальс. Вальс это или что другое?

— Я написал своему сыну Паскалю… Письмо при мне, в кармане…

Дору вдруг словно обдало ледяной водой. Она ещё не понимала, что случилось, но сердце сжало как тисками, к горлу подступили рыдания. Она почувствовала угрозу раньше, чем поняла её смысл. Иной раз какой-нибудь пустяк, одно-единственное слово может сразу уничтожить ликующее, праздничное настроение. Ужасное слово. Что он написал сыну? Ах боже мой, они отнимут его! Они отнимут его. Отнимут. Возьмут к себе. Увезут. Её любовь, её жизнь. Дора вся покрылась холодным потом, вытерла выступившую на губах пену, которая могла её выдать. Руки у неё дрожали. Его отнимут. Неужели она приехала сюда с ним для того, чтобы услышать такую весть? Как же ей защититься? Слёзы выступили у неё на глазах. Она встала и побежала к дому. Надо ведь приготовить чай. Чай! Сколько раз она мечтала, как будет угощать его у себя чаем, словно светская дама. Чаю, горького чаю, который она и заваривать-то не умеет, не знает, сколько надо его положить и рассыпает вокруг плитки. От волнения руки у неё дрожали как в лихорадке, хрупкие чашечки звякали. Как хочется сбросить их на пол, разбить… Торт на столе… Дора смеётся нервным смехом, от которого лязгают её вставные челюсти. Она смеётся, стоя перед зеркалом, и видит в нём себя: своё увядшее, напудренное, набелённое лицо, свои кудряшки, морщины, трагическое выражение сморщенных губ… Всё гибнет, всё рушится. Ах ты безумная, безумная старуха! Вообразила, что ты уж поселилась здесь со своим возлюбленным… С возлюбленным! Подумайте только! Старая кляча, идиотка, воспарила в облака, размечталась… Что это? Как будто он позвал. Как будто крикнул! Да, в саду… Она выронила чашку и, уже не слыша бешеного биения собственного сердца, подобрав юбку, выскочила на крыльцо, сбежала по ступеням. Где же он? Его нет в кресле… У края дорожки в комической позе лежит на гравии рухнувшая марионетка: лежит в чёрном своём сюртуке, уткнувшись лицом в землю; ноги, как ватные, руки раскинуты… Господи! Господи! Дора бросается к этой чёрной кукле, которая, падая, зацепила стоявший на чугунном столе цилиндр, и цилиндр покатился по дорожке, словно убегал, испугавшись человеческой трагедии… Дора наклоняется над лежащим, берёт его в объятья, хочет поднять, но он слишком тяжёл для неё, и они вместе падают на землю. Он не шевелится, не сопротивляется, ничего не говорит… «Да скажите же, скажите хоть слово!» Он страдает, у него слюна потекла изо рта, глаза закатились. Какие ужасные глаза!.. «Пьер, мосье Пьер!» Ещё раз она падает под тяжестью