— А после обеда у них пошёл крик! У этого Жюля красивенькая девчонка, и она всё ему зудит: продай «Ласточки», а, кажется, его хозяйка не хочет продавать… Тут они все взбеленились и на него. А вдруг, говорят, тот парень, что наскандалил недавно у них в «Ласточках», подпалит бордель, как он грозился…

Тут Эжену пришлось выступить с объяснением. Так, значит, они перепугались, голубчики? Напрасно. Он тогда, конечно, грозился, — да ведь это только слова. Мало ли что человек брякнет в минуту гнева. Эжен рассказал, как было дело.

— И всё, понимаешь, случилось в тот день, как мы с тобой схватились.

— Так ты больше не перетаскиваешь барахло на аукционах? Вот где самое чудное-то!..

Шофёр удивлённо таращил глаза. Можно сказать, повезло сапожнику! Слыханное ли дело, чтобы люди так получали работу!

Эжену страшно хотелось рассказать и про другое, — он всё вертелся вокруг да около.

— Ну, значит, вызывает меня хозяин одиннадцатого номера. А я, понятно, не хочу идти… Он присылает сказать: давай мириться, чтобы зла не помнить, надо поговорить насчёт работы. Гордость гордостью, а ведь работа на дороге не валяется, верно? Ну, я и пошёл. Он мне давай выкладывать: у него, мол, есть приятель, большой человек — сенатор, и так далее, и тому подобное… А я всё молчу, слушаю, — болтай, болтай приятель… На мне, говорит, лежит ответственность… нужно… доверие… сенатор… Уж вы скажите честно (а сам руку к сердцу прикладывает), скажите, не состоите ли вы в профсоюзе? А я думаю: вот хорошо, мне и врать не придётся, я ведь несоюзный. Вот и отлично, говорит. Ведь если бы вы состояли в профсоюзе, то мне бы совесть не позволила вас рекомендовать. У нас, говорит, тоже есть совесть, хоть мы и занимаемся нехорошим делом. А эти профсоюзы нужно в бараний рог согнуть, и уж не знаю, чего там ещё… И понёс, и понёс… Минут двадцать лопотал насчёт профсоюзов…

— А ты почему не в профсоюзе? — возмущённо спросил шофёр.

— Да я, знаешь, из деревни… У нас в семье заводских рабочих нету… На обувной, где я работал, орудовал христианский профсоюз, а я попов не люблю.

— Ладно. А Всеобщая конфедерация? Это что? Попы, по-твоему?

— Ну, в общем, уж так получилось… А сколько времени я ходил без работы! Словом, я не в профсоюзе. А ты сам-то союзный?

— Спрашиваешь тоже! Помнишь забастовку шофёров такси? В тысяча девятьсот одиннадцатом году? Мы держались полгода! Меня в тюрьму тогда посадили за то, что штрейкбрехеров колотил. Вроде тебя они были дурачки — в профсоюзе не состояли.

Эжен не рассердился и смотрел на него, посмеиваясь, всё с тем же задорным видом, словно проказник мальчишка, который выкинул ловкую, очень ловкую штуку…

— Ну вот, пришёл я на завод с рекомендацией хозяина борделя, а меня там фабричные начальники давай допрашивать. Один допрашивает, потом другой, потом третий. И каждый обязательно задаёт вопрос: «В профсоюзе состоите?» — «Да ведь я уже сказал: не состою…» — «Нет? Правда, не состоите?» Не знаю уж, чего они вообразили, будто я союзный. И все произносили речи. Ругали профсоюзы. «Я, говорю, никогда хорошенько понять не мог, зачем их понаделали, эти профсоюзы?» Ну, тут они мне и давай объяснять… Ни за что бы, говорят, вас не приняли на нашу фабрику, будь вы в профсоюзе. И начали наворачивать: профсоюзы — то, профсоюзы — сё, преступные элементы и всякие страсти… Я слушаю и, понимаешь, нравятся мне эти самые преступления профсоюзов… А когда приняли меня на работу, я поспрошал одного товарища. Ну и вот…

Он достал из кармана и повертел в воздухе новеньким профсоюзным билетом. Шофёр взял его, оглядел со всех сторон и захохотал, хлопая себя по ляжкам.

— Ну, брат, это надо спрыснуть.

— Теперь я угощаю, — сказал Эжен.

Оба хохотали и всё не могли остановиться.

— Сами виноваты, — заметил Эжен, — зачем приставали ко мне с профсоюзом? Я как увидел, что у них профсоюз в печёнках сидит, стал размышлять… вот, думаю, какое дело-то… Никогда раньше так не думал… считал, что это всё политика. Эмили, моя жена, недовольна: «Теперь тебя за ворота! В кои-то веки работу получил, а теперь выгонят». Женщины, они ведь не понимают… Ты бы, говорю, послушала, что хозяева насчёт профсоюзов говорят… Раз уж они так их ненавидят, значит ясно…

Оба давились от хохота. Эжен с гордостью посмотрел на профсоюзный билет.

— Политика? — переспросил шофёр. — Профсоюз — это не политика…

— Ну, а если б и политика? Что ж из этого? — ответил Эжен.

XL

Лето шло, и с каждым днём безумие Доры Тавернье возрастало. Она, как бешеная, ссорилась с Жюлем, обижала мадемуазель и девиц, она возненавидела тот жестокий мир, который так долго был её миром, она кляла свою судьбу. И всё это из-за господина Пьера. Ей казалось, что «Ласточки» — единственное достояние, которое она делила с ним, отдаляло его больше, чем её возраст, уродство и безнадёжность её любви. Каждый день она с ужасом ждала ночи. Поскорее уснуть. Как страдала она от всё усиливавшейся бессонницы! Она проклинала и так любила жизнь. Она была одержима своей страстью: что бы она ни делала, — ко всему примешивалась мысль о господине Пьере.

Жанно увезли к морю, и с его отъездом утихла было ревность, терзавшая её, особенно с тех пор как ей удалось увидеть этого ребёнка. Малыш! Неужели ревновать к малышу. Успокоение оказалось недолгим: после первого же воскресенья, проведённого в одиночестве, господин Пьер опять стал говорить о внуке с тоской просто невыносимой. Дора страдала, слушая его речи. Страдала за него и за себя. Ей так хотелось отогнать это маленькое привидение. Она закрывала глаза и снова создавала в мечтах роман, снова лгала себе… Ничего, что происходило в её жизни и в его жизни, не было. Не было ни Полетты, ни «Ласточек», ни Жанно, ни Жюля… Были только они двое, Пьер и Дора, они прожили вместе двадцать, а может быть, тридцать лет, жизнью невообразимой, такой, какая бывает лишь в романах, жизнью, которую всю заполняла долгая, единственная, любовь, воплотившаяся мечта о великой близости, взаимной нежности, великом доверии, жизнью, в которой они служили друг другу поддержкой и образцом, в которой старились вместе… И вот настал вечер прекрасного дня. День, полный сожалений и света, золотистый