— Я не сомневаюсь в дружеском расположении президента к господину… Ну, к тому лицу, о котором вы упоминали… — сказал фон Гетц. — Но должен усомниться в дружеских чувствах президента по отношению к нам. Ведь он уроженец Лотарингии, то есть из породы тех французов, которые наименее благосклонны к Германии, к тому же упрям как мул, довольно умён, но никакой широты мысли: характер у него отвратительный, тщеславия хоть отбавляй. Выбрали его реваншисты, теперь он — их пленник и должен идти против партии радикалов, а ведь там заправилой Клемансо, который не может ему простить провала Памса; и ведь радикалы стоят у власти. Но Пуанкаре хочет сам играть видную роль, ему нужны такие обстоятельства, которые позволили бы ему и удовлетворить своих избирателей и сломать традиции в президентской политике… Ну, например, война… он делает ставку на царя…

— Не думайте этого! — прервал его Вернер, подняв руку. — Не думайте этого. Лицо, о котором я упомянул, на днях сообщило мне, что недавно президент в беседе с ним долго говорил об Извольском и жаловался на него. И даже он будто бы сказал (за что купил, за то продаю), когда речь зашла в разговоре о фон Мейере, председателе международной делегации юристов, которую до нынешнего года возглавлял Пуанкаре, — да, сказал следующее: «Мне гораздо легче столковаться с фон Мейером или с фон Шеном, чем с этим самодовольным Извольским… К ним я чувствую доверие, как и ко многим немцам…»

Барон пожал плечами. Подлинные это слова или выдуманные, но какое значение имеют любые фразы пред лицом вполне реальных фактов? Существует франко-русский альянс…

— Пуанкаре не счёл нужным скрывать, — заметил Вернер, — что союз этот отнюдь не является безоблачным и заключён с задней мыслью. Ну вот, сейчас на Балканах русские поддерживают Болгарию, и это раздражает французов. Только из страха перед немецкой армией Франция ищет дружбы с царём. Если б удалось столковаться с нами, то он отказался бы от всех этих чреватых опасностями соглашений со славянами, ибо президенту совершенно ясно, насколько они рискованны.

— Вы так думаете?

— Вообще говоря, Извольский постарался спутать карты. Но, знаете ли, президент, как я вам говорил, не может ориентироваться на левых. Чтобы вести свою игру, ему нужна поддержка правых, которые сильно восстановлены против Кайо, как известно, весьма расположенного к Германии… Если б он мог искусным ходом добиться дипломатического успеха, лестного для тщеславия французов, он при поддержке правых вёл бы политику левых, это обычный метод правления… Пуанкаре не любит Кайо, — Кайо голосовал против него… и несмотря на обещания, которые Барту давал прежним противникам президента…

— Перейдёмте к делу, дорогой Вернер…

— Ну что ж… То самое «лицо» позондировало почву в беседе с президентом. Не знаю, кому принадлежит идея, которую я сейчас изложу, — может быть, самому президенту, а может быть, она была подсказана ему этим моим знакомым, — ведь когда беседа идёт с глазу на глаз, в ней известную роль играет случайность… Так или иначе, но Пуанкаре полагает, что надо и дальше сглаживать международные трения мирным путём, как это было сделано после Агадира; он говорит, что Европа выиграла бы от этого, сэкономив расходы на войну.

— Европа? Может быть. А мы? В Берлине отнюдь нет единодушия в оценке такого метода. Ведь в результате мирных переговоров мы потеряли Марокко, получив взамен территорию в Конго, — территорию весьма сомнительной ценности…

— Я вам передаю мнение Пуанкаре… Речь идёт о предложении официозного характера, ибо Пуанкаре, несомненно, знал, что вышеупомянутое лицо скажет нам об этом…

— Итак, имеется предложение?

— Во всяком случае намечается предложение. Президент констатирует, что в настоящее время существует и впредь будет существовать повод к постоянным конфликтам между Францией и Германией, а именно — Эльзас и Лотарингия; в частности, его встревожили инциденты в Саверне и отклики на них. Он считает, что если бы кайзер совершил акт великодушия, не лишённый даже величия, и предоставил автономию этим провинциям, исчезла бы всякая причина к вражде между Францией и Германией. И Пуанкаре дал понять, что на этой основе можно было бы поставить вопрос о концессиях или об уступке нам колониальных владений в Африке.

— Полноте, ведь это не серьёзно! Всё это говорится для того, чтобы внушить нам мысль, будто Эльзас и Лотарингия жаждут автономии, а это совершенно неверно. Я нарочно ездил по этим провинциям, говорил с людьми! Там имеется горсточка ярых франкофилов, но население в целом за ними не идёт…

— Уверяю вас, что это надо рассматривать как предложение и вполне…

— Дорогой Вернер, весьма возможно, что разговор, о котором вы рассказываете, действительно имел место, и вы передаёте его мне по долгу службы, но, к сожалению, это история не новая. Прошлым летом нам дважды делали такого рода предложения. Весной выступило «некое лицо», как вы говорите, из «Комитета франко-германского сближения», это лицо ставило автономию Эльзаса и Лотарингии условием подлинного франко-германского союза. Сам господин фон Шен передал это предложение фон Кидерлен-Вехтеру, но должен сказать, успеха оно не имело, и Жюль Камбон поспешил дезавуировать провалившееся начинание. Прошлой зимой выступил в качестве посредника английский эмиссар и сделал нашему канцлеру, — опять более или менее от имени Пуанкаре, — предложение уступить Германии Тонкин взамен Лотарингии. Обратите внимание, что даже сам президент предоставлял Эльзас Германии… Всё это несерьёзно, и нашим друзьям во Франции следовало бы составить себе более ясное представление о реальных интересах Германии… Сообразительный немец должен содействовать вовсе не этим беспочвенным планам, тем более немец, у которого, оказывается, есть друзья, принятые даже в Елисейском дворце, способные кое-что усвоить и втолковать другим…

— Вы прекрасно знаете, что если вам будет угодно…

— Знаю, друг мой, знаю. Но мы вступаем в такой период, когда политика требует… Кстати сказать, по некоторым щекотливым вопросам я не люблю пользоваться ни услугами нашего посольства, ни почтой. Кто его знает!.. Нет ли какого-нибудь надёжного способа сообщаться с вами так, чтобы не привлекать внимания. Где вы живёте?

— На улице Анатоль де ла Форж. Но я могу предложить другой способ…

Дверь гостиной отворилась и вошла, нагруженная покупками, баронесса фон Гетц в широкополой шляпе с белым паради и в норковом манто труакар, из-под которого выглядывало узкое у щиколоток платье фисташкового цвета. Пятнадцать лет жизни, обратившие барона в старика дипломата, едва наложили отпечаток на Рэн фон Гетц. На вид ей было не больше тридцати лет. Только при ярком свете становилось заметно, что шея у неё не такая молодая, как лицо, а тогда