– Не знаю; может быть, чтобы испытать человеческую натуру. Я думаю только, что покойный Понговский был человек весьма предусмотрительный, и мне не верится, чтобы он давно уже не составил какого-нибудь распоряжения.

Но через некоторое время внимание обоих стариков обратилось в совершенно иную сторону. Дело в том, что приехали или, вернее, пришли пешком из Радома братья Букоемские. Они появились в один прекрасный вечер в Едлинке, правда при саблях, но в таких изорванных кафтанах, в худых сапогах и с такими огорченными лицами, что, если бы пан Серафим не поджидал их, он, наверное, страшно бы испугался, думая, что они принесли ему известие о смерти сына.

Братья начали по очереди обнимать его колени и целовать руки, а он, глядя на их горе, ударил себя по бедрам и воскликнул:

– Стах писал мне, что с вами случилась беда, но побойтесь же Бога!

– Согрешили, благодетель! – ответил, ударяя себя в грудь, Марк.

А за ним и другие начали повторять:

– Согрешили! Согрешили! Согрешили!

– Говорите же – что? как? Как поживает Стах? Он писал мне, что спасал вас. Что же случилось?

– Стах здоров, благодетель, и оба с Тачевским они блестят как два солнца…

– Слава Богу! Слава Богу! Спасибо за доброе известие. Письма у вас нет?

– Он написал, но нам не дал – говорит: «Вы можете потерять».

– А не голодны ли вы? Побойтесь вы Бога.

– Нет, мы не голодны! Угощение у каждого шляхтича готово, но мы несчастны.

– Ну, садитесь. Выпейте чего-нибудь горячего, а пока вино не разогрето, расскажите, что вас постигло. Где вы были?

– В Варшаве, – ответил Матвей, – но это прескверное место.

– Почему же?

– Потому что там страшно много шулеров и пьяниц, а на Долгой и в Старом Городе что ни шаг, то веха[181].

– И что же?

– Вот и уговорил один собачий сын Луку сыграть с ним в кости. Чтоб его нечестивые на первый кол посадили!

– И обыграл его?

– Выиграл сначала все его наличные, а потом и наши. Мы пришли в отчаяние и хотели отыграться, но проиграли ему еще лошадь с седлом и с пистолетами в футлярах… Ну прямо скажу вашей милости, мы думали, что Лука пырнет себя ножом!.. И что было делать? Как же не утешить брата? Вот мы и продали второго коня, чтобы Луке хоть было с кем идти пешком.

– Ну теперь уж я понимаю, что случилось!

– Так оно и было, благодетель… Когда мы протрезвились, нас охватило еще большее отчаяние, что нет уже двух коней… Тут еще нужнее оказалось утешение…

– И так вы утешались вплоть до четвертого коня…

– До четвертого! Согрешили! Согрешили! – повторяли сокрушенные братья.

– Но по крайней мере, на этом окончилось? – спросил пан Циприанович.

– Где там, отец наш и благодетель! Встретили мы этого шулера, некоего Порадзского, а он и давай оскорблять нас. «Так, – говорит, – всегда баранов стригут! Но вы парни здоровые, – говорит, – и я возьму вас к себе на службу, так как я как раз записался в войска!» Заплакал тут Лука, что тот поднимает нас на смех, да хвать его саблей по роже! Тот упал! На помощь к нему подскочили приятели, а мы вступились за Луку и давай рубить, а тут подходит маршальская стража – и на нас! Наши враги давай вопить: «Господа! Здесь попирают свободу и всю Речь Посполитую оскорбляют в нашем лице! Давайте помиримся!» Так мы и сделали, и Господь благословил нас, и мы в один момент изрубили восьмерых, троих из них насмерть, а остальные удрали…

Пан Циприанович схватился за голову, а Марк продолжал:

– Да! Теперь мы знаем! Господь видел нашу невинность, и только когда люди начали кричать, что под боком у короля совершается преступление, что это уголовщина, мы испугались и бросились бежать. Нас хотели поймать, но мы по-старому влепили кому по лбу, кому по шее и удрали. Станислав спас нас, одолжив нам лошадей своей челяди, но и так мы едва унесли головы, так как погоня продолжалась до самого Сенкоцина, и если бы лошади оказались скверные, нас бы уже не было на свете. К счастью, там никто не знал нашего имени, и потому из этого не может возникнуть никакого дела.

Наступило продолжительное молчание, после чего пан Серафим спросил:

– Где же эти лошади Станислава?

А братья принялись в третий раз повторять:

– Согрешили, благодетель! Согрешили!

– Теперь я понимаю, – проговорил старый Циприанович, – почему вы не привезли письма от Стаха. Он писал мне, что вас постигли различные несчастья, и сообщал мне о вашем приезде, предполагая, что вы будете нуждаться в деньгах на лошадей и вооружение, но как все это кончится – он не мог предвидеть…

– Совершенно правильно, благодетель! – отвечал Ян.

Между тем принесли разогретое вино, за которое братья принялись с большой охотой, так как были сильно утомлены дорогой. Однако их беспокоило молчание хозяина, который все время расхаживал по комнате с опечаленным и строгим лицом. Поэтому Марк заговорил снова:

– Вы спрашиваете, милостивый благодетель наш, о конях Станислава. Два из них сбили себе ноги, прежде чем мы успели доехать до Гройца, так как мы ехали все время вскачь и во время сильного ветра. Мы продали их за бесценок жидам-извозчикам, потому что они все равно уж никуда не годились, а у нас не было ни гроша за душой, так как Станислав, вследствие внезапности бегства, не успел снабдить нас. Тогда, подкрепившись кое-как, мы поехали дальше по двое на одной лошади. Вы представляете себе это, ваша милость? Появится из-за угла какой-нибудь шляхтич и сейчас же хватается за бока. «Что же это, – спрашивает, – за иерусалимские дворяне?» А мы от такого горя уж на все были готовы. Начались постоянные столкновения, драки, пока наконец в Бялобжегах, ради своего спокойствия, мы продали и эти две последние клячи. Когда же кто-нибудь удивлялся, что мы идем пешком, мы отвечали, что это благодаря обету… Вы уж, того, благодетель, простите нас по-отцовски, ведь более несчастных людей, вероятно, нет и на свете.

– Правда! Правда! – воскликнули Лука и Матвей.

А Ян, расчувствовавшийся при воспоминании о пережитых несчастьях и своей виновности, поднял руки кверху и воскликнул:

– Сироты мы Божьи! Что же у нас осталось на свете?

– Ничего, кроме братской любви! – ответил Марк.

И братья начали обнимать друг друга, проливая при этом обильные слезы, а потом все сразу двинулись к пану Серафиму.

Марк первый обнял его колени.

– Отец, – говорил он, – опекун наш первородный, не сердитесь на нас! Одолжите нам еще раз денег для поступления в войска, а мы, Бог даст, отдадим вам из добычи. А не одолжите, так и не надо, только не сердитесь на нас и простите. Простите ради великой дружбы, которую мы питаем к вашему Стаху, потому что, откровенно скажу вам, если бы кто-нибудь поднял на него хоть только палец, мы разнесли бы его на саблях. Не правда ли, братья мои дорогие, на саблях?..

– Подавайте нам его сюда, собачьего сына! – воскликнули Матвей, Лука и Ян.

А пан Циприанович остановился перед ними, приложил руку ко лбу и ответил им так:

– Сержусь я – это верно, но еще больше грустно мне. Как подумаю я, что таких, как вы, много есть в Речи Посполитой, так сжимается мое сердце и в душе вырастает вопрос: способна ли будет мать наша с такими детьми отразить все те несчастья, которые угрожают ей? Вы извиняетесь передо мною и ожидаете моего прощения. Но Господи Боже мой! Не во мне и не в моих конях тут дело, а в чем-то в сто раз более серьезном, ибо дело идет об общественном благе, о будущем всей Речи Посполитой; а что вы этого не понимаете, что вам такая мысль не пришла даже в голову и что таких, как вы, тысячи, то тем больше мое сожаление, тем больнее скорбь и сильнее отчаяние и мое, и каждого благородного сына нашей отчизны.

– Ради Бога, благодетель наш! Чем же мы так согрешили перед отчизной?

– Чем? Бесчинством, своеволием, распущенностью и пьянством… Эх! Легко у нас люди относятся к подобным вещам и не видят, как распространяется эта зараза, не видят, как разваливаются стены этого великолепного здания и потолок грозит обрушиться на наши головы. Перед нами война,