Застыв в бессилии, точно придавленный невероятной тяжестью, Исана обратил безмолвный вопль отчаяния к душам деревьев и душам китов: помогите, помогите мне! И по тропинке, протянувшейся от его души к душам деревьев и душам китов проплыли призраки Короткого и бывшего солдата, угасших, как падающие звезды. С черного неба на него опустилась сеть безотчетного страха. Опутанный ею, Исана, эгоистично стремясь к отступлению, побежал к бараку, совсем не думая о том, что, если Инаго не спит, он напрасно обрекает ее на ожидание. Он даже выискал оправдание своему бегству: в этом помещении Короткий и бывший солдат были еще живыми, значит, оно никак не связано с их призраками. Войдя внутрь, Исана лег во тьме на циновку, укрывшись с головой одеялом. И только после этого сбросил ботинки и положил рядом с собой карманный фонарь, транзистор и пакет с едой.

В висках стучала кровь. Обхватив голову руками, скорчившись, Исана стонал, тело его дрожало. От висков к ушам потекла теплая струйка. Может быть, слезы, подумал он, но струйка текла не из глаз, и даже наоборот – забегала в глаза. Кровь! Кровь Короткого? – похолодел Исана, но этого не могло быть. Одеяло, которое с лицемерной заботливостью подстелили Короткому, когда совершали над ним кровавую казнь, использовали как волокушу для трупа и закопали вместе с ним. Не распрямляясь, Исана высунул из-под одеяла руку и взял фонарь. Только тогда он почувствовал острую боль в правой ладони, лежавшей на виске, и понял, что его стоны были стонами боли. Посветив фонарем, он обнаружил на ладони, у самых пальцев, рану. Из неглубокого пореза сочилась кровь. Кусты поранили ему руку – это предостережение или наказание, ниспосланное душами деревьев. Он стал зализывать порез. Вкус крови вызвал рвотную спазму в пустом желудке. Он вытер губы о плечо. О-о-ой, я ранен! Где я поранился? Меня поранили кусты! Пошла кровь, и мне больно, больно! – жаловался он утопавшим во тьме бесчисленным душам деревьев и душам китов.

Мельком взглянув на рану, Исана положил руку на живот и закрыл глаза, но порез и его цвет остались у него в памяти, и он почувствовал, что именно такие раны будут теперь покрывать его тело. Эта убежденность вызвала мысль, что все его раны, начиная с детских лет, и формой и цветом могли быть только такими, как эта. Перебирая в памяти одну за другой давние раны, он мысленно обозревал свою жизнь. В этот момент своей неудавшейся жизни он почему-то взволновался незначительной царапиной на ладони и, даже забыв о страданиях своего умственно отсталого ребенка, всего покрытого сыпью, лежал в бараке, пытаясь уснуть. Пытался уснуть, сознавая, что не просто стал сообщником тех, кто совершил суд Линча, но и находится в помещении, где это преступление было совершено… Неужели судьбу человека средних лет, оказавшегося в безвыходном положении и теперь получившего новую рану, до конца его дней будет определять рана, полученная еще на заре жизни? Нет, у меня никогда не появлялось такой мысли. Нет, каждый раз, когда я, чистый и гордый мальчик, а потом подросток, ранил себя, у меня никогда не появлялось такой мысли, – поведал Исана душам деревьев и душам китов о чувствах, пережитых им в прошлом. Потом он стал вспоминать свои раны, точно видел сон, в котором рассказывал душам деревьев и душам китов историю каждой из них. Так он заглушил страх каплю за каплей потерять всю свою кровь… Это был сон обессилевшего человека.

…Появляется индиец и, подняв лицо со впалыми щеками и длинными ресницами, говорит: дай сто рупий, я искуплю твою вину перед детьми всей Земли, начиная от Индии и кончая Европой. Между выщербленных зубов во рту навсегда застрял запах бетеля, пальцы на руке, протянутой за деньгами, – так близко, что в любую минуту могут дотронуться до горла, изъедены проказой, – рука действительно похожа на палку. Дай ему денег. Искупи вину, ужаснее которой не бывает, дай ему десять тысяч рупий, говорит Кэ. В глубине его широко открытого беззубого рта видна раковая опухоль. Кэ в каске лежит на носилках и, закрыв глаза и широко открыв беззубый рот, будто умирающий под жарким индийским солнцем, дает такое указание. Почему он хочет дать индийцу десять тысяч рупий? Как может искупить вину посторонний человек? – возражает Исана, но раковая мумия, все время прерывая себя обжигающим горло кашлем, проливая из-под опухших век горячие слезы, от которых идет пар (в Индии на солнце действительно непереносимая жара), хрипит: нет. Будешь тянуть – придется дать пятнадцать тысяч рупий, искупить вину может лишь посторонний человек. Посмотри на смертную казнь. Разве может казненный преступник искупить свою вину? Нет, ее искупают оставшиеся в живых. Индиец, полулежащий на красной земле, зажимает между коленями банку с керосином. В ней проделана дыра, и он, подставив руку, обливает ее керосином, чтобы поджечь себя, продолжая повторять: дай сто рупий, и я искуплю твою вину. Даже во сне Исана испытывает ужас от того, что так ясно и отчетливо видит в мельчайших деталях сон, который снился ему много раз. Испытывает ужас потому, что каждый раз, просыпаясь после такого сна, он обнаруживает свою руку в странном положении – то ли протянутой к пылающему керосину, то ли дающей деньги индийцу, готовому искупить чужую вину…

С плотно закрытыми глазами Исана начал укладываться поудобнее, но тут до его спящих ушей донеслась звучавшая, казалось, еще во сне, музыка каких-то струнных инструментов. Это была индийская музыка. Ноздри защекотала сухая пыль, поднимавшаяся метра на два над мощенной булыжником мостовой на базаре в Агре. Заговорил ведущий музыкальной передачи. Музыка доносилась из радиоприемника. Исана разом открыл глаза и, подняв голову, стал осматриваться вокруг. Через чуть раздвинутую перегородку из кухни лился яркий дневной свет. Исчезло все лежавшее рядом с его, теперь освещенным одеялом: и пакет с едой, и транзистор, и карманный фонарь. Если радио слушает Инаго, то она, видимо, узнает о смерти бывшего солдата сил самообороны. А может быть, уже узнала…

Встав и дойдя до двери, Исана,