– Развратник, грязный развратник! – слабым голосом возмутился Бой.

– Когда, изможденный, я лежал рядом со своей возлюбленной, отдав ей все свои физические и духовные силы, мне казалось, что я все еще погружен в любовь. Вам понятно, в каком смысле я употребляю слово «погружен»? Гладя ее тело, я говорил ей: теперь ты лежишь тихая, точно умершая Настасья Филипповна, и у меня такое чувство, будто я делаю то же самое, что делали князь Мышкин и Рогожин, всю ночь лежавшие возле нее! Она вздрагивала, и я думал, что она дрожит от желания…

– Она просто боялась тебя! Развратник! Ты убил ее и отделался от нее, – вмешался Бой, но Короткий не обратил на его слова никакого внимания.

– Однажды в порыве безумия я действительно чуть не убил ее… Она резко оттолкнула меня и тут же позвонила жене.

Он хочет меня убить, говорила она, а убив, лечь рядом со мной, как это сделали князь Мышкин и Рогожин. Моя жена и эта женщина вместе учились в университете и были похожи во всем, даже в своих заблуждениях, поэтому сразу же поняли друг друга. Общими усилиями жена и любовница в конце концов упекли меня в психиатрическую лечебницу. Я убежал оттуда, после чего порвал одновременно и с семьей, и с любовницей…

– Ты убил всю свою семью и любовницу и бежал, вот что ты сделал!

– Никого я не убивал, – отчеканивая каждое слово, произнес Короткий, оборачиваясь к Бою. – А любовница тогда так грубо оттолкнула меня только потому, что мое тело в тот день сжималось настолько стремительно, что даже она ощутила это. С того дня я превратился для нее в чудовище. А ведь до того, как я превратился в чудовище, прикосновение ко мне вызывало у нее желание. В конце же наших отношений я вселял в нее лишь страх…

Когда Короткий замолчал, Такаки с напускным участием, а на деле с обычной своей издевкой, сказал:

– Коротышка, по-моему, в последнее время ты не особенно погружаешься в любовь? Мне даже кажется, что ты потерял интерес к женщинам.

– Просто для любой женщины я стал слишком коротким, – неожиданно мрачно сказал Короткий. – Мое психологическое сжимание идет еще стремительнее – теперь естественный уровень, на котором находятся мои глаза, лежит в сфере детей и собак. Фотографируя, я делаю снимки лишь детей и собак, естественно попадающих в поле моего зрения. А объекты, не равные по росту с детьми и собаками, например взрослые женщины, выходят за пределы моих интересов. И я все еще продолжаю сжиматься…

– Он и нам не хочет показывать своих фотографий, хотя и профессиональный фоторепортер, – сказал Такаки.

Бой, обессилевший от ран, с трудом стал подниматься. Сначала он приподнял голову – лицо его пылало, потом встал. Все неотрывно следили за его движениями. Наконец Короткий удивленно пропищал:

– Что с ним? Пьяный он, что ли?

Но все видели, что у Боя красное лицо только лишь от высокой температуры. Из его рта шел не алкогольный дух, а горячее дыхание больного человека. Даже когда Бой кое-как сел, скрестив ноги, он все время качался, с трудом удерживаясь, чтобы не упасть. До сих пор молчавший Тамакити подошел к Такаки и что-то шепнул ему. Исана не уловил что, он неотрывно смотрел на бинты, которыми была обмотана голова Боя, на них пятнами красного вина засохла кровь – и на багровые ссадины на таком же багровом лице.

– Зачем ты привел постороннего к Свободным мореплавателям? Да еще старого! – вложив в свой слабый голос неутолимую ненависть, сказал Бой.

– А как же Коротышка, разве он тоже не старый? – увещевал его Такаки.

– С Коротышкой все в порядке. Ему от нас никуда не уйти. Будет и дальше сжиматься здесь у нас.

– Хоть Короткий и избил Боя, Бой все равно его не возненавидел, – тихо сказал Тамакити.

– Зачем привел постороннего к Свободным мореплавателям? Какая в этом нужда? – сказал Бой голосом, каким закричало бы насекомое, если бы оно могло кричать.

– Есть нужда, – сказал Такаки. – Я хочу, чтобы он вступил в Союз свободных мореплавателей. Он человек, способный облечь нашу деятельность в слова. До сих пор Свободные мореплаватели все вместе делали разные вещи, но ради чего делали – на этот вопрос мы бы ответить не смогли, никто из нас не смог бы. Мы не умеем пользоваться словами. Коротышка говорит складно, но у него слова сумасшедшего, разве не так? Я уже давно разыскиваю человека, который бы выразил словами то, что мы собираемся делать, и вот наконец нашел его. Он убедил нас своим рассказом о том, что назначил себя поверенным деревьев и китов; разве одним этим он не доказал, как прекрасно он владеет словом? Нам нужен человек, который то же самое будет делать для нас.

– А на черта нам нужны слова? – не сдавался Бой.

– Ты не думал о том, что нас может схватить полиция? Разве тебя самого не схватили недавно? – сказал Такаки ледяным тоном, отбросив мягкую насмешливость, с какой он говорил до этого. – Что мы будем говорить в полиции?

– Лучше всего молчать. Хранить тайну – наше право.

– Совершенно верно. Но я хочу, чтобы были слова, столь же весомые, как наше молчание. Я думаю о том, чтобы у нас были такие слова.

– Бой прав, – включился в разговор Короткий. – Когда группа экстремистов негритянского движения оказалась в безвыходном положении и была вынуждена сражаться с оружием в руках, руководители, сопротивлявшиеся этому, были перебиты. А тем, кто хотел сдаться, говорили – я сам читал в газете, это получило огромный резонанс в Америке: не пишите покаяний. Не пишите даже писем родным. Храните тайну. Ваше самое блистательное оправдание – суровые лица, замкнутые в молчании. Так взывали они с плачем к своим товарищам.

– Это касается революционного движения, – сказал Такаки. – Оно уже больше ста лет ведется одними и теми же словами, поэтому здесь молчание уместно. Но если мы будем молчать, нас никто не поймет. А еще хуже, если полиция сама придумает за нас слова и опубликует их в газетах. Захоти мы даже передать на волю наши настоящие слова, мы не сможем сделать это, не имея слов…

– Не схватят нас. А если схватят – лучше всего умереть. Хотел же я отрезать себе руку, лишь бы убежать…