Тут еще один малый по имени Суьгрбай уверял, что заметил, что пестрый конь Мукаша, по всему явно, провел всю ту ночь под седдом. Этот Суьгрбай особым доверием ни у кого не пользовался, но все равно… в ту же копилочку еще один довод — четвертый. И Тезекбай мулла заметил, между прочим, что Мукаш — любитель проводить ночи где угодно, но не дома. Человек он простодушный. С этим — пять. К тому же все помнили, как сын Мамьгрбая, собрав на Мукаша нужный материал, не позволил ему стать волостным, чем вызвал у претендента обиду. Так что, если это не Мукаш, то кто? «Мукаш, некому, кроме Мукаша», — так все и решили.
В поле зрения теперь у народа Мукаш. Что с ним делать? Как отомстить? Зарубят? Отдадут под суд? Или все же убьют сами? Дом сожгут и по миру пустят? Люди готовы были свершить и одно, и другое, а то и все разом. Однако не выпал случай. А случился факт, положивший конец многим планам. И факт состоял вот в чем.
Лишившийся и супруги, и дочери, Мамьгрбай с утра пораньше сидел на бугре в открытой степи и всматривался куца-то, вдруг видит, как несется к нему всадник со стороны соседнего аула, с развевающимися по ветру ушами зимней шапки, встал, поприветствовал с седла. А как поздоровались, так сразу и Доложил.
— Бай, слышали, что этой ночью произошло?
— Нет.
— Ойбай, такое творится
— Что, сердечный ты мой?
Благодаря Господу теперь вздохнем полной грудью…
Что-то с Мукашем?
Нет, ойбай…
Так говори!
Красные перехватали всех белых в горах.
Как? А где Акбилек?
Об Акбилек ничего не известно… Так сказать, всех поголовно схватили.
Так это… как узнали? От кого?
Приезжали с аула Туркулака. Там остановился отряд красных, и Мукаш заманил белых туда, и красные их там всех повязали. До того белые растерялись, что и не дернулись даже. Эти собаки против баб только сильны, а как прижмут самих, так сами — никто.
И как Мукашу уцается обманывать всех?
Нашел лазеечку, он же плут, известный авантюрист…
Так значит, он снова с красными снюхался…
Еще как! Теперь его снова ждет большое место.
Это-то и задумывал подонок. Святые, ай, что с Акбилек стало, а? О ней ты ничего не узнал…
Мамырбай коряво встал и, с трудом передвигая ноги, двинулся домой. И, торопя людей, отправил пятерых конных на поиски Акбилек.
Пусть эти всадники объезжают аулы, расспрашивают встречных в степи, а мы пока расскажем новости об Акбилек.
Стесненная и перепуганная, как джейранчик, Акбилек с полными слез глазами все думала и думала о матери, об ауле, отказываясь даже от крошки хлеба, застыв и скорчившись от голода, желая одного лишь — умереть, однако мотылек души все еще трепыхался в ее груди, не желал отлетать. Какую же капельку нектара крылатая душа выискала в этой поганой жизни, удивительно!
Человек живуч — смерть переживет, что ему неволя да застенки, ко всему привыкает, ему и на войне жизнь. Даже приговоренный к казни человек пьет, ест, видит сладкие сны, и жизнь его не утомляет. Не думаю, что есть на свете существо более живучее, чем человек.
Какой бы ни была Акбилек омертвелой, но и она постепенно сжилась со своей участью.
Прелесть бытия ли, страх ли, инстинкт самосохранения или страстность мужчины… как бы там ни было, велит Черноус: «Целуй», — Акбилек прикасается к его лицу губами, «Смейся», — скажет и видит растянутый в улыбке рот, просит: «Поговори», — и она бормочет заученные и непонятные для нее русские слова: «Люблю тебя».
Почти месяц Черноус не отходил ни на шаг от Акбилек. Так и бродил с ней по зеленым горным лугам, по лесу, то ведя ее под ручку, то обнимая за талию, то вплетая ей в волосы сорванные цветочки и собирая для нее сладкие ягоды. Вел ее к родникам на покрытых кустарником склонах, снимал с нее сапожки и мыл ее ножки и целовал их, щекоча ей пятки черными усами. А если Акбилек уставала, нес ее, устраивая ее голову на сгибе одной руки, а под коленями утвердив другую. Сам поил ее чаем, кормил со своей ладони, сам взбивал и стелил постель в самом отдаленном месте жилища и, устроив ее с собой под серой шинелью, так те сно прижимал ее к себе и так жадно и долго впивался в ее губы, лаская все ее тело, что сердце Акбилек поднималось к горлу, пульс учащался горячо, сгорая, она закрывала глаза и, забыв саму себя, слабела и открывалась ему…
Что было затем, и не помнила сама… Словно оказывалась в другом мире.
Готовность Черноуса убить любого, кто прикоснется к его кызымке, преклонение перед ней, доходящее до щенячьей радости лизать ей ноги, утомительное нежелание отойти от нее даже на шаг, взгляд, наполненный топящей нежностью, слова, вроде как стихов, были непонятны Акбилек. Разве так измываются или унижают? Или он действительно влюблен в нее?
Если не так, то, может быть, его поведение можно, наверное, объяснить лишь только тем, что он давно не видел женщин? Додумать дальше она была не в состоянии, особенно если помнить, что, как бы ни близок к ней был Черноус, все в нем — от запаха до жеста — оставалось для нее чужим. Они были настолько разными, насколько отличаются друг от друга земля и небо, но когда их тела сливались, все отличия вроде как исчезали. Время от времени Акбилек, считая, что мужчина не должен так пресмыкаться, пыталась найти оправдание его коленопреклонению перед ней и находила, надо сказать. Он — мужчина, муж ее, но ведь неправоверный! Не так сидит, не так молится, не так говорит, пьет водку, ест свинину, воняет табачным дымом. И как она позволяет его грешной груди прижиматься к ее белым грудям?!
В сумеречный час одного дня сидения в ущелье русские, возбужденно переговариваясь, принялись собираться куда-то: чистили и заряжали винтовки, осматривали упряжь, седлали коней. Как раз в это время Акбилек возвращалась с Черноусом с прогулки по ле сной чаще. Она сразу поспешила скрыться в лачуге, свернулась там на солдатской подстилке и, вздохнув, вспомнила аул, прижимаясь лицом к решетке коша. Сквозь прореху кошмы было видно, как Черноус направился к толпе русских, деловито и споро собирающихся в путь, и заговорил с ними. Вернулся он нахмуренным, со сжатыми губами, осмотрел затвор своей винтовки, вогнал в нее патрон, стал собирать свою одежду, поднял свое седло… А когда Акбилек подняла голову и посмотрела ему в лицо с немым вопросом: «Ты куда?» — тревожно бросил на нее взгляд. И хотя длился он лишь мгновение, был он настолько тяжел, что Черноус тут же опустил глаза, смутился. Через какое-то время он вышел и вернулся уже с толмачом. Тог перевел его слова:
— Мы уходим воевать. А ты что делать станешь?
Акбилек изумленно уставилась на него, не зная, что и ответить. А когда прозвучал вопрос:
Где бы ты хотела быть? — Акбилек уронила голову, пожала плечами и плачущим голоском:
А вы не отвезете меня обратно в аул?..
Черноус отрицательно качнул головой и спросил:
Хочешь поехать с нами?
— На войну?
— На войну, — произнес Черноус и положил ей на плечо руку.
Акбилек замотала головой:
Тогда оставьте меня здесь.
А ночью не будет тебе страшно?
Если и будет, то все равно… останусь… а вы вернетесь? — вырвалось у нее.
Это невозможно, — ответил Черноус дрогнувшим голосом.
Как только смолк разговор, вошли еще трое русских. По их мимике и резкости голосов Акбилек поняла, что над ней нависла самая ужасная угроза. Черноус сердился на них, прищурив глаза, говорил сквозь зубы и заставил их смертельно побледнеть, русские задергали шеями — принялись оттягивать пальцами воротники, словно как от удушья.
Акбилек догадалась, что он им ответил: «Не отдам вам на растерзание», — и с благодарностью уставилась на Черноуса. После ухода тех русских Черноус сел и резким поворотом головы велел и толмачу выйти вон. Какое-то время он сидел, опустив лицо вниз и растирая ладонью капли пота на лбу, затем, тряхнув рукой, вскочил и протянул ее к Акбилек, словно просил: «Пойдем». Она тут же поднялась.
Черноус взяв Акбилек за руку, вывел ее из коша и повел вправо, в сторону кустарника вокруг родника.
