— Он неплохой человек, — виновато сказал Эберт.

— Наверное. — Шагин отколол значок, повертел его и швырнул на дорогу. Эберт неодобрительно покачал головой.

— У вас тоже были значки. Люди не хотят иметь плохое прошлое, они придумывают… гербы…

— Я не осуждаю. Но, знаешь, вспомнилось. Сам не ожидал. Молодым проще.

— А твоему зятю?

Шагин удивленно посмотрел на него, промолчал.

— Ты полковник, ты сам не убивал, ты командовал. А я чувствовал свою пулю, куда летит. Сколько я убил. Гордился.

Вечером они пошли гулять, свернули на боковую улочку, огороженную от машин, шли вдоль кустов белой сирени, за сеткой заборов, на крохотных лужайках крутились поливалки. Свет горел в окнах, мерцали экраны телевизоров. Теплый воскресный день заканчивался покоем, тишиной.

Шагин привык к неторопливости Эберта, негромкому его голосу. С ним приятно было помолчать. Во время молчания между ними продолжало что-то происходить. Идти бы так, идти этим цветущим коридором, никуда не торопясь, ни о чем не думая, давно ему не было так спокойно.

— Пора мне уезжать, — сказал Шагин.

— Куда ты торопишься?

— Дела.

— Мог бы пожить еще. Погода хорошая.

— Спасибо. Мне понравилось у тебя.

— Подумай.

— Думай не думай — другого конца не выдумать.

— Осенью я собираюсь в Новгород, в Руссу. Может, поедешь со мной?

— Нет.

— Почему?

— Не хочу рушить то, что помню.

— Понимаю.

Помолчали. Потом Эберт сказал:

— Я думал, мы еще побудем.

В его голосе Шагин услыхал знакомую тоску.

Было жаль Эберта, жаль себя. Что-то открылось Шагину, слишком поздно открылось, был ли в этом какой-то смысл, он не знал.