Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 105

Сколько себя помнила, Иванна всегда жила трудно. Трудность или, напротив, легкость проживания или, как более точно заметил Милан Кундера, бытия ведь далеко не всегда находится в прямой связи с достатком, состоянием здоровья, наличием или, наоборот, отсутствием жизненных драм. Так она размышляла, лежа вниз лицом на деревянных мостках, уходящих в озеро, и смотря на близкое дно, на буро-зеленые волосы Ундины – или это куст травы колышется в воде, все время закрывая ей обзор? На дне лежало что-то блестящее. Может, монетка? «Куст травы, – усмехнулась про себя Иванна, – это неправильно. Нельзя так говорить».

Все-то ей неправильно. Там, где другие понимали или думали, что понимали, она понимала не вполне. Ей все время нужно было думать, чтобы понять, поэтому, по своему внутреннему ощущению, она двигалась по жизни как-то стробоскопически, наталкиваясь на что-то и спотыкаясь, поминутно останавливалась и расширенными глазами смотрела в одну точку.

Но все-таки она и сейчас чувствовала ладонь на плече и плотный восходящий поток в стволе позвоночного столба и внезапное покалывание в ладонях и кончиках пальцев. И жжение нижних век, и скольжение морского горизонта – с таким звуком, который возникает, когда проводишь рукой по гладкому шелку.

И еще Иванна чувствовала вину.

Дины с Ромочкой больше нет, а она есть. Лешка исчез, и неизвестно, где он и жив ли, а она здесь, ни жива ни мертва, лежит на деревянных мостках над озером и смотрит в воду. И с неловким сложным чувством, со стыдом перед самой собой бесконечно прокручивает в голове одну и ту же картинку – она ищет Лешу дома, но в их временном черниговском доме комнат всего две, и ей сразу стало ясно, что его нет. Похоже, прошлой ночью здесь и не ночевал. У нее дрожат руки, и она разбивает стеклянную колбу кофеварки, подбирает осколки и режет руку, ищет хоть какой-то след – записку какую-нибудь, а кровь из порезанной руки капает на пол, отмечая траекторию ее беспорядочного движения. Она останавливается и думает, чем можно перевязать руку. И перевязывает ее попавшейся на глаза черной Лешкиной банданой.

Все его вещи на месте.

Может быть, Леша вышел в магазин?

Телефон его не отвечает, и тогда она звонит Кролю. Профессор приветствует ее сонным голосом и сообщает, что расстался с Лешей в пятом часу утра после успешных «оперативно-розыскных мероприятий», и тот прямо направился домой – спать. А что случилось? Нет-нет, Василий Иванович, все хорошо, вот он уже звонит в дверь… Это она просто…

Хватит с нее Дины с Ромочкой – не хватало еще втягивать старика.

Мартовское солнце заливает комнату неожиданно горячим утренним светом – и Иванна задергивает шторы. И плачет, вытирая лицо намотанной на руку черной банданой. А после умывается холодной водой и идет на Вал.

На лавочке возле Спасского собора греются на солнышке две старушки – билетерша и ее подружка. Между ними на газетке лежат толстые ломти батона, вареные яйца и несколько кружочков докторской колбасы.

– Приятного аппетита, – говорит она им.

Старушки улыбаются ясными беззубыми улыбками, и билетерша сообщает надтреснутым тоненьким голосом:

– Мужа поминаем моего, Селиверстовича. Девять дней.

– Примите мои соболезнования, – говорит Иванна. – Царство небесное.

Бабушка-подружка протягивает ей желтое яичко и кусочек хлеба.

Так, с поминальной пищей в руках, она входит под своды Спасского собора и, чтобы перекреститься, перекладывает яйцо из правой руки в левую, забинтованную, но получается у нее неловко, и яйцо падает на каменный пол. Иванна наклоняется и поднимает его – яйцо треснуло. Она смотрит на тонкие трещины и вдруг понимает: там, в разломе, под полом церкви, ничего нет. А ведь за эти проклятые часы они и погибли – старый да малый. Дина и Ромуська.

Тяжело дыша, прижимая левой рукой к груди яйцо и хлеб, Иванна идет к разлому, ложится на каменный пол и опускает руку вниз и немного влево. Злосчастное яйцо снова выскальзывает, катится по краю разлома, как по краю блюдечка, и падает на дно, на темный шершавый фундамент седьмого века. И светится там как маленькое солнышко.

Пальцы нащупывают железную коробку.

Она сидит на краю разлома и смотрит на веселого осетра на крышке. Коробка перевязана крест-накрест синей изолентой. Иванна, положив на колени кусок хлеба, медленно разматывает изоленту и открывает коробку. Там лежит открытка в виде двойного красного сердечка. Внутри написано незнакомым почерком: «Самое время поговорить». И номер телефона.

«Мы не вступаем в переговоры с террористами», – ни с того ни с сего вспоминаются слова то ли Моше Даяна, то ли Бен Гуриона.

А если у них Лешка?

На улице, зайдя подальше в парк, за домик Кочубея, Иванна набирает номер и слышит голос, который еще в Ростове Великом записался ей в мозг, как звуковая дорожка.

– Здравствуйте, моя дорогая, – дружелюбно говорит ей голос. – Я очень рад, честное слово.

– Леша у тебя? – спрашивает она.

– Я больше не беру заложников, – откликается голос. – Я просто сразу убиваю. Но я, Иванна, честный человек, поэтому сообщаю: его убить мне не удалось. По какой-то, я еще не понял, по какой, причине. Но ничто не мешает мне повторить попытку. И у вас, душа моя, еще осталась пара-тройка близких людей.

– Сволочь, – бессильно роняет Иванна. – Что тебе от меня нужно? Деньги?

– Деньги, безусловно, – нежно говорит голос. – Все, абсолютно все деньги. Но не только. Мне нужен архив.

– Какой архив? – не понимает она.

– Архив Эккерта, – отвечает Ираклий. – Он его спрятал, и только вы знаете, где он. Деньги и архив. Вот в такой конфигурации.

Иванна молчит. Она впервые слышит о каком-то архиве, но это в данном случае не важно.

– Ничего ты не получишь, – говорит она Ираклию. – Можешь убить всех.

После чего нажимает на кнопку «отбой».

«Молодец!» – хором говорят ей Моше Даян с Бен Гурионом.

Она бросает телефон себе под ноги и старательно давит его подошвой кроссовки – долго, как какого-нибудь жука-вонючку с хитиновым панцирем. Панцирь хрустит и трещит, раскалывается, и сухие телефонные внутренности тускло блестят на асфальте.

В тот же вечер она улетает из Киева во Фрайбург. Но сначала заходит в Александровский костел, опускается на красный бархатный подколенник и долго смотрит на Деву Марию, утопающую по пояс в живых белых розах и лилиях. В храме еще светлее, чем на солнечной Костельной улице, и носятся дети, которые пришли на занятия по катехизации, – с разноцветными рюкзачками, яркие и шумные. Молодой священник широким жестом как-то сгребает их всех и ведет в класс. Проходя мимо, оглядывается через плечо на Иванну и кивает ей, как будто они знакомы. Улыбается.

Она кивает в ответ.

– В доме Бранковичей был культ русской императорской семьи. Россия и еще раз Россия, русские цари, русская классика, Чайковский – Рахманинов, русский язык, русские няни и гувернантки. Если учесть, что на русском, как и на сербском, со мной говорили с рождения, я, наверное, могу считать русский своим родным. И православие, конечно. Хотя, на мой взгляд, русское и сербское православие несколько отличаются. В Сербии оно менее имперское, никогда не претендовало на государственную идеологию, более простое и древнее. Старые камни в Приштине. Очень старые. Хотя – не мне судить о различиях, я-то сам не очень религиозный человек. А Иванна, слышал, получила религиозное воспитание и образование.

– Да, – подтвердил я. – Католическое воспитание.

Мы сидели на каких-то плоских камнях на берегу фьорда, между нами на белом полотенце лежал козий сыр в пепле и стояло четыре бутылки красного сухого вина. Зоран сказал, что надо сразу взять четыре и не морочить себе голову. Вино пили прямо из бутылок.

– Католическое воспитание – это что-то, – угрюмо произнес Зоран, поднял бутылку и стал смотреть ее на свет. Удовлетворенно кивнул… – Играет… Да, католики прекрасно воспитывают характер. Далеко не все концепции формирования личности уделяют этому внимание. Считается, что воспитание включает в себя уважение к старшим, вежливость и знание протокола. Ну и еще всякое там это морально-этическое разнообразное – не убий, не укради. А вот способность держать спину, переносить трудности, одиночество, страдания и не терять лица… Я вот только после сорока стал понимать, что мне передали как бы внешние контуры, форму. Как будто, например, все время ходишь в водолазном костюме. А там внутри… В конце концов оказалось, что я – слабый человек. Слабый.

– Снаружи не видно. – Я искоса посмотрел на его руку с золотым браслетом в виде меандра на крепком узком запястье и подумал, что вот я, к примеру, никакого серьезного оружия в руках не держал. А вот он держал.

– Дело в нашей славянской ментальности, – сказал я ему в утешение. – У нас все время рефлексия, мы все время занижаем самооценку и маемся, как придурки.

Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 105