А после, когда война началась, в эвакуацию нас отправили, ты уже знаешь про это, Павлушенька. Там и начала Шуранька моя про письма свои задумывать к бабке этой неродной. И мне отдавала, чтобы отправлять, а я вскрывала, читала и в ужас приходила от них, от того, что написано там и что будет с нами со всеми, если в чужие руки попадут. И так врала ей, и сяк: то про адрес, то про почту, то про другое. И тебя ещё просила, коль тоже не забыл, поспособствовать, чтоб никакой живой связи с бабушкой этой у неё не было никогда, ни туда, ни оттуда по случаю, а ты ещё спрашивал, отчего ж так-то, мол, а я не отвечала, и ответ свой всё время на потом заматывала, не запамятовал про такое?

Они у тебя все, помнишь, где схоронены?

Можешь тоже почитать теперь, если захочешь. Главное, мой ненаглядный, чтоб она ничего не узнала, никакой правды про меня и про неё, не то проклянёт меня навек после смерти и не вспомнит добрым словом. Я-то всю жизнь свою прожила дворняжкой, а не родственницей женского вождя революции, и не хочу, чтобы Шуранька моя такую же дворняжью жизнь промучила, чтобы любой скотина мог её лапать, хватать и тащить. А так она с самого детства цену себе же назначила сама, женскую и человеческую, и жизнь её после этого идёт легче и лучше, я видела это, глядя на всё её глазами, и понимала, что не зря прошла через все унижения и горькие обиды от людей и от властей.

Я Усышкина, была и есть, и в землю карагандинскую такой же и лягу.

А вы живите, мои родные, радуйтесь жизни и не поминайте лихом вашу мать и жену.

Шураньке передай, что любила её, как никого, а что дворничиха она, так знать ей об этом не надо, и сделай так, мой хороший, чтоб и дальше не узналось ни от кого, ладно?

Спасибо тебе за счастливые последние годы мои, и что принял дочку как родную, и что не отрёкся от меня, потому что воровала и обманывала людей.

И ты, Господи моё, благодарю тебя за всё, чего ты сделал для меня, и прости великодушно за всё, чего сама я для тебя не сделала.