В Маастрихте Мария для нас, конечно, состояния не сколотит, зато русский, Анатолий Гадзинский, — просто бомба. Играет он точь-в-точь как неистовая легенда былых времен, буйновласый Падеревский[99], и баламут Пахман[100], допуская помарки в технике и вольности в обращении с публикой, и дает нам беспрецедентные сборы. На сцену он выходит, жуя жвачку, а садясь, демонстративно прилепляет ее к днищу полированного табурета. В перерывах между частями отхаркивается и сплевывает, как футболист. На описания его широченного шелкового розового галстука и воротничков, злостно украшенных изображениями дамских гениталий, популярные издания некогда отводили пару абзацев, теперь строчат километры. Ни такт, ни стыд ему неведомы. На овации он отвечает экспромтами, как правило, оскорбительными и богохульными, а на Уимблдоне заводит интрижку с розовощекой красоткой, продувшей на последнем турнире во Всеанглийском клубе[101], — тут щелк, там щелк, а в итоге ноль-пятнадцать, — и таблоиды наперебой пускают слюни. «Софи в нем души не чаяла, — вопит „Сан“, — а Крысеныш Гадзи тем временем упражнялся в постели с ее напарницей». «Миррор» дает ему прозвище Гадзилла и трезвонит о «горячей ночке», которую он провел в раздевалке с двумя шведками из начального раунда. Что здесь правда, что нет, мне до лампочки. На Гадзинском, этом отъявленном ходоке, мое дело в основном и зиждется: он загоняет писакам свою антикуртуазную биографию за звонкий доллар, десять центов из которого капает мне — отчисления за организаторские хлопоты, на рост и развитие «Симмондс».
Голландец Деркс проворачивает с русскими непонятные делишки и бесперебойно сплавляет нам многообещающих граждан бывшего Союза — кого из них ни возьми, западные оркестранты и в подметки им не годятся. Мы с Сэнди отбираем шесть превосходных экземпляров — трех пианистов, двух скрипачей и смазливую виолончелистку-казашку, которая неотразимо действует на дирижеров определенного возраста. Наш порог обивают лучшие оркестры. Сэнди с таким энтузиазмом продвигает восточных уникумов через Хук-ван-Холланд, что я вынужден поинтересоваться, сугубо ли профессиональные отношения связывают их с мистером Дерксом.
— Сейчас да, — обезоруживающе ухмыляется она, — но, было дело, мы проводили в Амстердаме славные ночки в духе квартала красных фонарей. Вы когда-нибудь пробовали заниматься этим под гашишем, мистер Сим?
Мямлю что-то насчет разницы поколений и старательно избегаю расспросов про Олли. Сэнди сама весело докладывает, что ему без нее лучше. Покормив детей ужином, он, радуясь, что над ним не свищет хлыст жениного осуждения, почти каждый вечер отчаливает в Тобурнский парк королевы Виктории тискать мужскую плоть. Ради собственного ублажения Олли забросил свои политические идеалы. Сэнди все устраивает, и когда Деркс таинственно исчезает, а потом всплывает в лейденском канале в расчлененном виде, она бросает учить русский и больше не ищет близких союзов, ни плотских, ни деловых. Успех, заключаю я, для нее предпочтительнее либидо, — и это лишь увеличивает трещину их неравного брака.
Едва Мария получает диплом, Сэнди сплавляет Ольшевских в Швейцарию «из-за налогов», а сыновей пристраивает в лондонскую школу Корпус-Кристи, отряхнув с себя Олли и провинциальное происхождение — так сбрасывает кожу гремучая змея. Когда я мягко осведомляюсь, почему она хочет порвать с прошлым, Сэнди с терпеливой улыбочкой бормочет что-то из Пушкина про «прошлогодний снег». Она быстро приобретает космополитический лоск. Дважды в год летает в Милан обновлять гардероб у самого Джанни Версачи. Сандра Адамс идет в гору.
Встревоженная ее неукротимым подъемом, Мертл решает бросить бридж и пойти ко мне финансовым директором.
— Кто-то должен присматривать за приходами, уходами, а главное, расходами, — безапелляционно заявляет она.
Она настойчиво обращает мое внимание на то, что в коридорах отцовской конторы уже не протолкнешься, и, пользуясь просевшим рынком недвижимости, я выдавливаю захиревших соседей и выкупаю здание целиком.
Отныне Мертл держит наш легкомысленный полет в узде здравомыслия. Ее бюджетное вето крепко и нерушимо, и Сэнди приходится отказаться от кое-каких эффектных приобретений. Однако Мертл вовсе не ретроградка и не трусиха. Ей тоже не чужд экспансионистский задор. Унаследованный ею беглый испанский открывает перед нами богатые заморские рынки. Она проводит с Гадзиллой громкий тур по Латинской Америке и умудряется за это время подписать для нас пятерых сочинителей танго. Мои горячие поздравления разжигают в ней прежний любовный пыл и раздувают тягу к, кхм, ролевым играм. Бизнес сближает нас сильнее, чем все годы брака, — к удивлению, если не сказать, конфузу, наших взрослых сыновей.
Старший, Мортимер, переживает кризис средних лет: бросает жену и детей, покупает гинекологическую практику в Беверли-Хиллз и принимает (так я представляю) посетителей в цветастой рубахе. Эдгар, судебный адвокат, после того как Роберт Максвелл, издатель, сутяга и шельмец, утопился в море, питает все растущее отвращение к тяжбам. Впервые с самого детства он приходит ко мне за советом, и в памяти встают воспоминания, как Мертл ночами приводила меня к нему в комнатку и я, слушая его нежное дыхание, исцелялся от своей утраты. Почему бы ему не обратить свой замечательно натренированный на криминалистике мозг на сферу развлечений, предлагаю я, особенно на заключение контрактов и защиту авторских прав в новых медийных технологиях и зарождающемся Интернете?
Он набрасывается на виртуальную музыку, как акула на затонувшее судно, и тщательнейше препарирует стандартные авторские договоры, лет сто как как не менявшиеся. Глазом-алмазом подмечает, что у нас не охвачены права на электронное распространение — целый подводный сундук с сокровищами. На неиспользуемых музыкальных наработках можно прилично подняться. Экономно возвращаю в свой актив обозримое будущее всех композиторов, которых раньше распродал за ненадобностью. Эдгар составляет беспрецедентный контракт и предлагает «Рассвет над Днепром» одному книжному интернет-торговцу в качестве музыкальной заставки к сайту. Мы пускаемся по неизведанному морю и плывем по звездам. Даль безбрежна и непредсказуема.
«Симмондс» — первая музыкальная компания, которая вышла на интернет-рынок, на миллиард лет обогнав всю отрасль. Конкуренты обвиняют меня в закулисных интригах и всевозможных махинациях. Их страх мне льстит. Из уважаемого старейшины нашего ремесла я превратился в необузданного застрельщика, лидера рынка. Публики на моих похоронах, о которых думать мне сейчас особо недосуг, сильно поубавится, и надгробные речи много потеряют в задушевности. Тем лучше. Эдгар по дешевке покупает этаж подо мной и переносит туда из «Грейз инн» свою адвокатскую контору. Теперь в выходных данных фирмы он юридический директор «Симмондс» плюс хорошая страховка от ненасытных аппетитов Сэнди.
А внимание миссис Адамс приковано к западу, самому большому мировому рынку. Дебют Марии Ольшевской в Карнеги-Холл она готовит с скрупулезной выверенностью и таким рекламным размахом, который только можно купить за деньги. В шоу «Сегодня» на канале Эн-би-си Мария появляется в белом платье — хоть сейчас на конфирмацию — и под финальные титры исполняет «Аве Мария». В программе «Доброе утро, Америка» на Эй-би-си выступает с признанием, что в восемь лет ей явилась Дева Мария, которая вышла из вод Северного моря и велела девочке посвятить свой талант служению Иисусу. Каждая сыгранная ею нота — ода во славу божественной милости в этом уродливом, испорченном мире.
Помимо обычной концертной публики Карнеги-Холл наводнен католическими иерархами — целая предпасхальная процессия во главе с кардиналом-архиепископом Нью-Йорка. В программе — Шопен, и Мария исполняет его, как с еврейским лукавством скажет обозреватель «Нью-Йорк таймс», с «непорочным целомудрием». Но это уже неважно: она создана для мира фимиама; ее игра вполне эффектна и способна удовлетворить ту полудюжину прожженных деляг, которые заправляют миром ангажементов. Очаровательная от природы, она стала еще неотразимее, сбросив бремя английскости. Сэнди не зря наняла ей дорогущего преподавателя по технике речи — перековать хара́ктерный тосайдский выговор в блеклый усредненно-американский.
