Я подошёл к окну. Прекрасный день был там, за окном, и такой грустный, печальный из-за этого позднего и уже никому не нужного, несмотря на красоту, снега, из-за робкого солнца, выглянувшего украдкой и ненадолго, будто из окошка темницы, из-за того, что не я один погубил свою жизнь и душу, а очень и очень многие, в отличие от меня, даже того не знавшие.
Я отошёл от окна и как-то невзначай оказался подле телефона. Белый, чисто блестящий, он приводил на память столь многое, что рука тянулась сама собой — ведь она не то что глупа, руки как раз очень умная вещь, но ей довольно памяти жеста, движения, ей не скажешь: «нет дома». И я звонил и звонил.
Корней
Гляжу, как Пекинпа, одурев от счастья, носится по двору, гляжу себе на снежок — а сердце от обиды как не на своём месте. У всех — зимние забавы, а мне — полный абшид.
«Ну чо, — стаф говорит, — наш прострел везде поспел. Тебе когда, Кореш, швы снимать? Загоняем дуралея?»
Ещё и дразнится! Сказал, как в лужу пукнул! Отхожу в сторонку. Бегать и прыгать возможности нет; тогда, может, яму вырыть? Есть ли жизнь под снегом? Ну, как не быть, куда же ей деться. Я хоть и не замечал вокруг особых любителей копать снег, но сам не дрогнул. Лучше копать, чем выглядеть инвалидом.
И вот, летит, фррр, холодом во все стороны, игрушечной метелью! Когда перестаю жмуриться, то вижу в луче солнца россыпь разноцветных искр: ледяные, а красивые. Господи Исусе, и сердце радостью заходится, и света столько, будто в него окунулся и плывёшь. А где-то там, под снегом, пёсьи вишни, корень всех вещей.
Я ненадолго отвлёкся, поднял голову на приблудную ворону. Та попрыгала почти что перед носом, а потом полетела. Лети, лети, дура путлявая. Вороне где ни летать, везде говно клевать.
