Великая уехала, и очень скоро вернулась уже невидимой.

Словно бы напевая, высоко витал образом птицы и сменщик Андрюша. Прозрачные сросшиеся сердечки бились в его груди.

И Бернштейн озоровал, выделывал кружевные петли, как голубь: хоть он и не цыган был, а всё одно — цыган.

Души всех, коснувшихся неодолимого камня, поднимались в полёте, став прозрачными острокрылыми птицами. Уносились в сияющем кружении высоко-высоко, за Уран и Нептун, в бесконечность. Их было много, этих прекрасных птиц, видимо-невидимо, и всем здесь хватало места, и не могли они наиграться, наплаваться в воздушном в танце: в нескончаемом танце единения душ.

Алмазной виделась и старая глубокая лунка с обратной стороны Земли, с противоположной. Над ней тоже кружили дивные птицы. Только их было мало. Очень мало. Они кружили — величественные и навсегда одинокие.

Светящиеся лучи восходили из Северного и Южного полушарий, и Земля казалась тугим клубком шерстяных ниток, нанизанным на вязальные спицы.