— Прости, не смогла сдержаться, — нарушила молчание Алина. — Захотелось поцеловать тебя в затылок.

— Чего еще тебе хотелось?

— Еще? Поцеловать тебя в губы, — ответила она с серьезным видом. — Но уже расхотелось. Ладно, не буду нарушать твою байроническую кручину.

— Дай руку.

— Зачем? — попятилась она, пряча руки за спину.

— Просто дай.

Алина помедлила и неохотно протянула руку. Вирский долго разглядывал и гладил ее ладонь, точно хотел оттереть загадочные потускневшие письмена на коже.

— Знаешь, как называется эта точка в центре ладони? — Он вскинул на нее глаза. Алина настороженно молчала. — Это точка отчаяния.

Она медленно высвободила руку, перехватила на лету его запястье, поднесла кисть к губам, перевернула и поцеловала ладонь.

ДО

Улицы оживали в пять, вместе с открытием абсентных. Поток отполированных дождем зонтов завинчивался в водовороты возле гиробусных остановок и станций метро. Брусчатка отражала зыбкие, растушеванные тени прохожих. Деревья оголенными каркасами ветвей впадали в небо. В сумерках просыпались фонари — сгустки тумана — и, не разрывая дымовой завесы, источали млечный дым, бледнея с приближением утра, прогорая полностью, до бледного белесого глазка. Ночь напролет длилась агония неона: ритмично вспыхивали отблески реклам, стрелки, обольстительно переливаясь, указывали путь в кабак, бордель, казино, сулили услады самые райские, утоление жажды самой неистовой, страстей столь необузданных, на какие только осмелится ваше воображение и хватит наличных средств.

В текучем мире прирученного неона все было фантастично. На улицы стекались участники ночной мистерии: помятые гуляки, наркоторговцы, малолетние преступники и питомцы сиротских приютов, закаленные в горниле пенитенциарной системы, гетеры, натасканные сутенерами на клиентов и готовые деморализовать противника дешевыми прелестями, потрошители кошельков и виртуозы облапошивания, околпачивания и выколачивания денег из обывателя. Вывески, как паучьи гнезда, висели над дорогой, и где-то рядом обретался членистоногий гурман, готовый высосать из жертвы нажористый раствор. Изо всех щелей таращились существа с корундовыми глазами.

На улицах ночного города развертывалась сказка, где кривда правду борет.

ПОСЛЕ

— Потом пришла Алина с разбитой камерой, — частил Фикса, словно боясь недосказать забавный анекдот. — Вирский стал допытываться, та заартачилась. Ну и началось. — Он страдальчески закатил глаза. — Ушли они вместе.

— Когда? — спросил Леман.

— Пару часов назад.

С канала донеслись сиплые свистки буксира.

— Почему бы тебе ради разнообразия не посмотреть на меня, а не сквозь или в сторону? — Вирский требовательно повернул Алину к себе лицом.

Та прислонилась спиной к стене и прикурила, чиркнув зажигалкой.

— Выплюнь эту блядскую сигарету.

— Мне нравится моя блядская сигарета, — Алина затянулась и выдохнула дым, глядя себе под ноги.

— Стоит на секунду отвернуться — и город лежит в руинах.

— Вот и держись от меня подальше.

— Может, мне нанести визит вежливости твоему отцу?

— Он-то тут при чем?

— Ты его тайком фотографируешь. Это ведь он был на тех снимках. Он совсем тобой не интересуется?

— А почему он должен мной интересоваться? У него своя жизнь, он мне ничего не должен. Я сама о себе позабочусь.

— Хорош папаша, нечего сказать.

— Тот факт, что он не любит дочь, еще не делает его плохим человеком. Он не обязан меня любить. Вблизи я его видела всего несколько раз, и он не выражал желания продлить знакомство.

— Какая невъебенная красота поступка.

— Забудь. Я сама разберусь с отцом и со всем остальным. Не вмешивайся.

— Не вмешивается пусть твой папаша.

Алина отстранилась:

— И правильно делает. Я отдаю энергию, больше я ничем не интересна.

— Возьми мою энергию. Выпей всю мою кровь. — Он посмотрел на нее с какой-то обреченной тоской: — Я бы любил тебя, если бы ты мне это только позволила.

— Поздно меня любить. Мне это больше не нужно.

ДО

Птицы были на месте и терпеливо выжидали.

Я сел в оконной нише с блокнотом и углем и рисовал, пока у меня перед глазами не поплыли круги и не отяжелел затылок. Птицы больше не казались мне отвратительными. Страха перед ними я не испытывал. В них не было жестокости — только спокойная уверенность и хладнокровие. Добровольное заточение во внутреннем дворике не приносило им ни радости, ни удовлетворения. Они просто делали свою работу. Я с ними примирился.

ПОСЛЕ

Алина наотрез отказалась фотографироваться для театральной афиши. Крюгерша изрыгала пламя и сыпала угрозами. Мальстрём был слишком поглощен драматургическими трудностями, чтоб отвлекаться на административные, и на внешние раздражители не реагировал. Огнедышащая Нора натравила на дрянь администрацию, но их хоровые увещевания не произвели на дрянь должного впечатления. Ассистентка продолжала напористое наступление, но коллективные крики ни к чему не привели, и на афише появились только Жан с Кристиной. Нора утешилась упоминанием собственного имени рядом с режиссерским.

Во время генеральной репетиции Мальстрём расхаживал между рядами, глядя себе под ноги с какой-то жутковатой безмятежностью, то замедляя, то ускоряя шаг согласно партитуре пьесы, будто движениями тела дирижировал действо. Вид у него был издерганный, но окрыленный, как у больного, который упивается своим недугом, всеми его пугающими и разрушительными проявлениями. Происходящее на сцене было проникнуто тем же болезненным напряжением. Актеры существовали порознь, каждый в своей отдельной световой капсуле; импровизировали, поддерживая пульсацию ритма и игру контрастов, как в джазовой пьесе; диалоги дрейфовали к пантомиме; импровизация выплескивалась в зал — там танцевали тени, там прятался непроницаемый, недосягаемый отец; ближе к концу Жюли преображалась в дзанни в черном трико, с черной смеющейся и белой скорбной половинами лица, и била зеркала, которые кружились вокруг нее в шутовском хороводе и отъезжали за кулисы, влекомые фигурами в трико; и угасала в плотной тишине, вместе со зрительным залом погружаясь во тьму, как под воду.

Подкараулив Алину возле гримерки, Крюгерша попыталась закогтить ее и уволочь к журналистам, которые утолили духовную жажду и теперь изнывали от жажды коммуникабельной.

— Страдать фигней в мои планы не входит, — Алина осторожно отцепила окольцованную клешню Крюгерши.

— По-твоему, интервью — фигня? — трясла пергидрольными локонами та.

— Именно.

— Ты будешь делать то, что делают все нормальные люди, — не терпящим возражений тоном скрежетала Крюгерша. — Отвечать на вопросы, фотографироваться и так далее.

— Перспектива лицезреть собственную рожу на каждом столбе не приводит меня в состояние экзальтированного восторга.

— Милая Алина…

— «Милая» из ваших уст звучит как оскорбление.

— Ты мне достаточно трепала нервы, дрянь! 

— Вот видите, — похвалила Алина, — вы можете не лицемерить, когда захотите. Как было б здорово, если б вы не лезли в мою личную жизнь и не пытались меня социализировать. Режиссер бы режиссировал, осветитель освещал, уборщица убирала, все занимались бы своими непосредственными обязанностями. Мир стал бы лучше.

— Я пожалуюсь режиссеру!

— Жалуйтесь. Нужно же вам чем-то заниматься. Куда-то деть кипучую энергию.

— Я не хочу слышать никаких возражений! 

— А я не хочу коммуницировать с общественностью. Думаю, общественность это как-нибудь переживет. Смиритесь с этим наконец и оставьте меня в покое.

— Я найду на тебя управу!

— Только поскорей, а то это становится утомительным.

— Ты еще об этом пожалеешь, — прошипела Крюгерша.

— Милая Нора, идите на хер.

ДО

Мор раздобыл мне беретту. Учитывая паутину полезных знакомств, которой он опутал город, это не представляло особого труда.