Фатима, святая Фатима!
Душеньку мою не мучь сама!
Когда Акбилек пыталась сползти на голый пол, Уркия обхватывала ее сзади и затаскивала назад. А старуха гнала ее:
Ойбай, ты-то держись в сторонке! Будешь зде сь крутиться, и тебя обвинят. А вдруг
кто-нибудь уже ищет тебя и сюда зайдет, — и выпроводила ее восвояси.
У никогда особенно не утруждавшей себя черной работой слабосильной Акбилек роды мучительны и долги. Словно кто-то то рвал тупой пилой поясницу и низ живота, то тянул на разрыв, то перекручивал и давил, тело ее горело нестерпимо и распадалось на пылающие куски. В минуты схваток каждая ее косточка ныла и крошилась, надрывались все мышцы и жилы. Кажется, все муки мира по сравнению с ее болью всего лишь чих.
Нет, нам, мужчинам, не знать, что переживает роженица. Можем только догадываться, что не напрасно женщины на сносях говорят, что шагнули одной ногой в могилу. Зависнув между жизнью и смертью, видя почти отлетевшую от нее самой душу, она только и думает: «Скорей бы умереть, чем так страдать». Вот и погибавшая Акбилек проваливалась в могилу, цепляясь взглядом лишь за колеблющийся свет голой лампы в пятнистом полумраке, и просит, вымаливает защиты у святой Фатимы; через мгновение душащая петля на шее тянет ее вверх, и она снова выкрикивает имя дочери Пророка, ау, Фатима!.. Рядом только старуха. В полночь, когда и взмокшая Акбилек, и старая повитуха совершенно обессилели, когда время перелилось в вечность, победоносно раздался плач младенца. Акбилек потеряла сознание…
…а когда она открыла глаза, старуха уже успела и перерезать пуповину, и запеленать ребеночка в чистые тряпки, и опрыснуть его личико, и теперь оберегала его коротенькую жизнь. Напряженно удерживая веки, Акбилек спросила осевшим голосом:
— Где ребенок?
— Вот, дорогая! Крепеньким оказался мальчиком! — ответила старуха и приподняла драную доху, в которую уложила мальчика.
— Избавься от него, мать!
— Избавлюсь, дорогая, избавлюсь! Вот выпей кое-что! — ответила старуха и, удерживая на сгибе одной руки младенца, другой протянула Акбилек щербатую, старую, желтую чашу.
Акбилек выпила прокисшее молоко и невнятно произнесла несколько слов.
Старуха вышла, прижимая к себе рваный сверток с младенцем. Вернувшись в домик, старуха заверила Акбилек, что ее ребенок сгинул навсегда. Затем она заставила для укрепления сил выпить роженицу чашечку с растопленным сливочным маслом. Выпив, Акбилек затихла и глаза ее сомкнулись.
В ту же ночь опростилась и Уркия, так долго ждавшая ребенка, родила мальчика — ненаглядного.
Закутавшись по пояс, Акбилек, не видя божьего света, провалялась в развалюхе коркембаевской старухи не одну неделю; прикармливала ее Уркия, изредка прибегала Сара, обнимет ее и поплачет. Груди Акбилек, к которым так и не прикоснулся младенец, распухли, готовы вот-вот лопнуть от переизбытка материнского молока, затем окаменели, соски разбухли, потре скались, что приносило ей новые нестерпимые, не прекращавшиеся ни на минуту боли, впала в горячку, и несколько дней она провела в лихорадке. Повидавшая на своем веку многое старуха, как могла, облегчала ее страдания, обмывала ее груди ледяной водой, обкладывала промасленными тряпочками, перетягивала как можно сильнее. Все эти усилия оказались не напрасны, молоко исчезло.
В то время, когда материнское молоко разрываю Акбилек, Уркия ходила с пустыми грудями и едва не заморила ребеночка голодом, пока не нашлась одна на днях родившая соседка, согласившаяся кормить и ее сыночка. Говорят, бывает такое, что у долго не рожавших женщин молоко так и не появляется…
Как-то днем Уркия заглянула проведать Акбилек. До этого не появлялась она целую неделю. Еще не поправившись полностью от бунта грудей, Акбилек все же нашла в себе силы приветливо пожелать счастья тетушке.
— Сейчас я тоже вроде как поправилась, хожу, — ответила Уркия и, вынув из рукава сложенный лист бумаги, протянула его Акбилек.
Акбилек развернула бумагу, оказалось — письмо от Бекболата. Прочитала послание и зарыдала. Уркия перепугалась:
— Ойбай, ау! Что случилось? Я ничего не знала…
— Ничего, пустое, — ответила Акбилек, продолжая лить слезы.
А суть дела вот в чем. После того как Мамырбай заявил, что не отдаст дочь за Бекболата, и его родители отказались от сговора. Однако Бекболат не согласился с решением своего отца и написал пару писем Акбилек с намерением все равно на ней жениться. Акбилек тоже дала знать ему, что по-прежнему думает о нем как о суженом, но, снедаемая душевной тоской, колебалась. Кому дано знать, как судьба распорядится? К этому времени до Бекболата дошли слухи о беременности Акбилек.
Разговор за кошмой в одном ауле слышат все казахи от Алтая до Каркаралы. Не решаясь и поверить, и не поверить, Бекболат написал Акбилек это последнее письмо, где спрашивал: «Правда ли? Если да, то отрекаюсь сразу, иначе…»
Как же теперь Акбилек не плакать? Хотя она после тайных родов вроде как и не рожала, но все равно не могла же она ему наврать, заверять: «Нет, никогда не была беременна». Все равно все раскроется. Ведь не думаете же вы серьезно, что никто так и не проведал о ее долгой лежке в домике коркембаевской старухи. Зде сь и чужого язычка не надо, мамаша Орик сама все всем донесла. Доказать, к ее досаде, не могла: нет младенца.
Одна тоска наваливается на другую, черный туман вновь накрыл чуть было утешившуюся Акбилек. Снова стала думать о том, что лучше было бы ей умереть. Никому она не нужна на всем белом свете, лишняя, изгнанница, преследуемая собаками, которой только и остается всю оставшуюся жизнь брести по каменистому пути, раздирая в кровь ступни; ее сердце удушающе втиснулось в горло, а глаза, как переполненные озера, изливают и изливают слезы…
Часть четвертая. ЛЮБОВЬ
Прошло пять лет.
Иртыш — великая река. Исток завис над горным Китаем, как свет.
Два берега иртышских в городах и селах вольных. Народа всякого довольно. В середке самой мира Иртыша — Семь палат — Семей, Семипалатинск, город знаний и искусств, ей-ей!
Поднялся вековым шаныраком город, и к нему причаливают, прокашливаясь дымно, пароходы с товарами и паровозы катятся с машинами. Доходы!
Семей — мозг губернии. В Семее вы найдете решение всех своих проблем. В нем всем приют и хлеб найдется всем.
Семей — сердце губернии. Семей шевельнется — задвигается весь народ губернский. Семей улыбнется — вся степь засмеется.
Семей на правом берегу, на левом — Алаш-городок. На во стоке — Запад, на западе — Восток. Иртыш-река между ними ворочается, как верблюдица на боку, и выпер одинокий остров из волн горбом. Левый край острова порос густым леском.
Летом лес, расстелив перед собой луговой ковер, а над собой раскрыв небесный голубой шатер, заманчив так, что, бросив все, к нему на лодках и стар, и млад стремится. Одеты празднично и ярко мужчины и женщины, какие лица! В толпе цвета все больше оттенков
красных и зеленых. По острову бежит дорога, по краям — деревья, разнотравье. Плетенье паутинок — кустам надглавье. А вдоль дороги бродят фигуры, зачарованные арабской вязью цветов. Туда, туда из зарослей глухих и тихих уголков. Там, под деревьями, в тени устроились компании. Истинное столпотворение! Среди них татарки с корзинами, полными мясных пирожков — парамиш и с горделивыми самоварами, к ним халва, кишмиш; казахи у кипящих на огне казанов кромсают бараньи туши, утоляя жажду кумысом. Прогуливаются с девицами под ручку русские парни, цветочки в петлицах пиджаков, фуражка набекрень, волною чуб, смотри — каков! Обрусевшие татары пьют водку и пьяненькие поют и дудят на сарнаях. Ях-ях! Все представлено там: и песни-мелодии, и забавные призы, и красавицы, и борцы, и любовь, и пиво, водка, карты, потасовки — из носа кровь, игры и смех, шум и гам.
Пятница. Есть деньги? Давай на остров! Греби на веслах! Айда! Домбру в руки! Где Амир? Зови сюда! Пусть споет свою «Ардак»! Пусть заставит звенеть весь остров! Ах, так тебя растак! Пусть долетит песня до самой макушки Семея! Ай-хай, зеленый остров мой! Да, были деньки ве селые, интересно, там все по-прежнему? Давненько мы на нем не были, прошло много лет. Соскучились, ау, по острову. Соскучились по Семею, по Алматы!..
