У фрумеров Олдбриджа свои школы, свои магазины и развлечения. Зарабатывают они посредничеством. Среди них есть агенты по недвижимости, туристические агенты, агенты по импорту-экспорту. Такие же агенты, как и я, только равнодушные к ценностям внешнего мира. Они работают ради обеспечения коммуны, ешивы, и работают преимущественно в своем кругу. Машины и дома продаются только своим. Кухонные наборы и спальные гарнитуры приобретаются сразу на десять семей у лондонского оптовика-фрумера. Они обходятся собственными инструкторами по вождению, стоматологом и повитухой, обращаясь в общественные службы только в случае заболевания и острой необходимости. Случись кому скончаться в Главной городской, они забирают еще не остывшее тело, чтобы его не осквернили вскрытием.
Они предпочли бы оставаться незамеченными, но бородатый мужчина в черной шляпе и его беременная, увенчанная париком жена на Тобурнском вокзале смотрятся все равно что апачи на Уолл-стрит, причудливо и безотчетно пугающе, словно им принадлежит первоочередное право на эту территорию. Их архаичное триединство — монотеизм, моногамия и монохромные одежды — упрек для современного образа жизни, безмолвный укор разбитным девчонкам в разрезных юбках и их пивососущим спутникам. Быдловатая современность наносила ответные удары — в витрины летели кирпичи, на стенах появлялись надписи «евреи — в Аушвиц» — но это же Англия, обходилось без убийств. Фрумеры — англо-саксонская версия немецкого фромм, набожный, — находятся под защитой английской частновладенческой бирючинной изгороди и внутри своего самовыгороженного гетто чувствуют себя в безопасности, болтаясь у границ наших социальных полей, подобно марсианам.
Их изоляцию нарушают лишь документальщики с Четвертого канала да очередная заблудшая пара Свидетелей Иеговы. Они, со своей стороны, к гоям относятся с опаской, а смешивающихся евреев презирают. Только их охранительная непримиримость, убеждены они, спасает еврейскую расу от вымирания и открывает путь Мессии. Может, они и правы. Не приспособленцы, а зелоты[72] формируют людской характер и наделяют его предохраняющими от эрозии шероховатостями. У половинчатых евреев вроде меня фрумеры вызывают сложнейшие чувства — ужасающие предубеждения с тайной гордостью напополам.
Мог ли среди этих инопланетян обретаться мой исчезнувший друг? Довидл, эрудит и сибарит, жить среди жестоковыйных фанатиков? Разумеется, нет, хотя кто его знает. В последние годы пугающе многие ударились в обскурантизм. Сын одной моей двоюродной сестры из ветви Медола стал мешуга-фрумом под влиянием какой-то прозелитской секты, которая зацапала его, не успевшего освоиться и завести друзей, в кампусе Беркли (Калифорния). Он провел годы в какой-то активной израильской ешиве, где его в итоге женили на девятнадцатилетней девушке, которую он до свадьбы в глаза не видел, а на самой свадьбе мужчины и женщины сидели, разгороженные ширмой, и отплясывали в однополых кругах. Нам с Мертл все это казалось нелепостью и дурновкусием.
— Мама говорит, они бесстыжие спекулянты, — откровенничает Питер Стемп. — Скупают всю собственность в пределах Олдбриджа и либо оставляют для своих, либо, если это хорошее местечко на реке, оборудуют там роскошные квартиры для яппи и приезжающих на выходные. Заламывают такие цены, что обычные люди и не подступись, плюс выдавливают с рынка недвижимости местных агентов. Мама аж бесится.
— И как же ты с ними познакомился? — навожу его на нужную мысль.
— Не с ними — только с одним из них, — шепотом отвечает он. — Осторожно, она идет.
— Простите, что так долго, — говорит Элинор Стемп, волосы ее расчесаны и взбиты, помада подправлена. — В этом отеле не туалеты, а позор. Тот, что внизу, оказался затоплен, пришлось тащиться через дорогу на вокзал, а там, доложу я, не «Савой».
Пристально нас оглядывает, вынюхивая измену.
— И что же вы, мужчины, обсуждали? — любопытствует она с веселой поддевкой.
— Ничего такого, мам, — выпаливает Питер, чересчур поспешно.
— Мы отлично ладим, Элинор, — заверяю ее, специально называя ее по имени, чтобы подчеркнуть близость нашего общения. — Питер даже согласился остаться на чай и побольше мне о себе рассказать, да, Питер?
Парень безропотно кивает.
— Но обычно он такой стеснительный, — пунцовеет от волнения мать.
Смотрю, как она мнется в своем габардиновом дождевичке, в туфлях без каблуков, со сбитыми пятками, страшащаяся жизни, обуженная в выборе (хорошо для мальчика? Плохо?), и мне становится ее жалко. Затюканная, близкая к истерике, она являет собой грустный контраст самоуверенной Сандре Адамс, своей товарке по возрасту и социальному положению, которая так лихо расправляется с насущными задачами и смело строит планы на будущее. Элинор — типичная пожизненная неудачница, и мне противно, что приходится эксплуатировать ее робкое доверие.
— Вы, разумеется, тоже можете остаться с нами, — заверяю с запредельной фальшью, — но мы ведь условились завтра поужинать и поболтать, верно? Скажем, в семь?
А сам оттираю ее к главному входу, где с готовностью дожидается мой круглосуточный, оснащенный шофером, наемный «ягуар». — Альфред отвезет вас, куда скажете, а к шести вернется за Питером, он как раз поспеет домой к ужину. — Целую ей руку с слащавостью венского метрдотеля. — Тогда до завтра.
Избавленный от родительницы, Питер ощутимо меняется к лучшему. Приза зрительских симпатий он, может, и не заработает, но в грязь лицом не ударит. Вполне себе языкастый. Есть, есть в этом парне характер, тут у меня глаз наметанный. Сметливый хитрован, и честолюбия хоть отбавляй.
И не сказать, чтобы это меня к нему располагало. С виду — честная душа, а по сути — прирожденный приспособленец. Доверие своей самоотверженной матери он уже обманул и теперь под моим легким нажимом почти готов сдать еще один секрет. Мне бы радоваться такой сговорчивости, но от его низости меня воротит. Он обихаживает меня, потому что я его билет до следующей станции на линии. Едва надобность во мне отпадет, он выбросит меня, как лопнувшую струну. Питер Стемп, пятнадцати лет от роду, готовит себя к бессовестной карьере классика-виртуоза.
— Расскажи, как ты познакомился с фрумерами, — снова спрашиваю я, дожидаясь, пока нам в комнате для отдыха сервируют чай (ярусы сандвичей с сыром и ветчиной, печенье в жестяных банках, липкие пирожные).
— Только с одним, — повторяет он. — С мистером Каценбергом и парой его соседей.
— Продолжай, — подбадриваю его, наливая черный чай из щербатого китайского заварника.
— По утрам перед школой я развожу газеты.
— Надо же, — встреваю я. — В твоем возрасте я тоже развозил газеты, это было во время войны.
Питер даже ухом не ведет. Раз уж приходится запродавать свою историю, то без моего участия он как-нибудь обойдется.
— Я занялся этим пару лет назад, чтобы накопить на горный велик, который мне ужасно хотелось. Мама сказала, ей это не по карману, но я увидел объявление на газетном киоске, и внезапно денег у меня стала куча.
Кое-что в Англии, отмечаю про себя, с годами не меняется. Готов поспорить, он в конце каждого рейда лопает по батончику «киткат». С шоколадным рулетом парень разделывается по высшему разряду.
— Мой маршрут, — частит он, — проходит по верховьям реки Олдбридж, в том числе по Гладстон-сквер, а там живет много черношляпников. Четыре улицы: Каннинг, Палмерстон, Дизраэли и Чемберлен — почти полностью фрумные. Газет там не читают; не знаю даже, говорят ли они по-английски. Кроме одного. На Каннинг-стрит есть дом, номер тридцать два, туда каждый день приходит «Телеграф», а по пятницам еще «Джуиш кроникл». Такая морока тащиться через всю улицу ради одного клиента, но мистер Амин, чей киоск, говорит, что заказ есть заказ и что хорошими деньгами не бросаются. Да и пусть; у меня на велике десять скоростей, и на то, чтобы просвистеть по улице, забросить газеты и выскочить на Солсбери-авеню, уходит максимум минута. Мой личный рекорд — пятьдесят три секунды. Кто там живет, я понятия не имею. Ни разу никого не видел, даже на Рождество не решился позвонить в дверь, они ж ведь Рождество не отмечают. Мама говорит, они убили Господа нашего, но, по мне, это уж… перебор. В общем, как-то утром в пятницу заталкиваю «Телеграф» и «Джуиш кроникл» в ящик дома тридцать два, а дверь вдруг распахивается, и газеты застревают в щели. Я тяну на себя, он — на себя, и мы оба как захохочем. Он огромный, у него большущая седая борода, шелковая шапочка на макушке, глубоко посаженные глаза и — я сразу это заметил — удивительные пальцы. Таких ни у кого не видел — длинные, тонкие. Он смеется, а я стою и думаю: «Вот кому на скрипке играть легче легкого».
