Явлов хотел предъявить удостоверение, но не успел.

Непонятные дальние звуки, вопли и завывания, похожие на стоны и вой ветра, звучали на крыше, подрагивая у вентиляционных каналов; их слышала разве что крылатая бронзовая фигура над бывшим входом в бывший музей, в этот момент во тьме напоминающая гарпию, да несколько кошек и котов, да пара крыс.

Явлова приходили искать в здание невыразительные люди в хорошо отглаженных костюмах. Сие ничем не увенчалось.

Приводили и овчарку. Овчарка вела себя неадекватно — и на чердаке, и в Молодежном зале— пятилась, рычала, шерсть на спине у нее вставала дыбом, дважды принималась она выть; почему-то овчарка не могла взять след, — видимо, след основательно затоптали.

— Ты мне верь, — сказал убедительно Комендант Покровскому. — Я тебе не вру. Ладно, иди погуляй.

И отпер входную дверь, впустив через час промерзшего Покровского обратно без всяких вопросов и замечаний, в угрюмом молчании.

Метель мела безудержно, зарядила на неделю кряду.

«Может, и могли бы мы стерпеть все, — думал Покровский, хмурясь от лепившего в глаза снега, идя вслепую, ложась на ветер, — и жизнь, и любовь, и смерть, и всю бестолковщину бытия, а несправедливость? и ее тоже, будь небо почаще светлым, как тогда, над ледяным подвесным мостиком; неуютный город, неуютная страна, прорва хаоса, окно в прорву вместо небес лазурных, всегда снег в лицо, при чем тут снег, а как же эскимосы, лапландцы, финны, чукчи? даже им легче, У нас и вьюга злее, о Боже, Боже...»

Снег перестал мгновенно, оборвал падение.

И в полураспаде задохлого петербургского утра, в ореоле мертвенных фонарей засветился мерцающей зеленцой фасад дома напротив, столетней городской фосфоресцирующей гнилушки, и замигало непонятным кодом многоглазие разноцветных окошечек: то лимонная занавеска, то красный фонарь, то вечная зеленая лампа.

1994—1995