— А он и живой, Алексей, и не выебывайся особо. С тебя спросят потом. У тебя отчетность не только, блядь, белая.
— Не… Бери, если хочешь, мне не надо.
— Так значит, десантура выбывает? Тогда тебе две с полтиной, доктор, мне остальное?
— Хрена. Давай пятерку и хоть весь дом перетряси, пока родные не вернулись.
— Ну и жлобье! Держи и валите уже…
— Приятно было поработать. Так, давай я за руки… Поехали… Осторожно, вывалится сейчас, ты не видишь, что ли? Да, в мешке-то оно половчей было бы… Что задумался-то, а, Алексей?
— Да… Сорок девять лет… Как-то… Рано ему. Может, у него дела какие еще оставались…
— Но мы-то живы! Так… Нет, давай ты вперед, да, ногами его… Так…
— На скорости живем… В этой сучьей стране год за три идет, как на фронте…
— Мрем, Алексей, мрем! Твоя правда! Вон я статистику читал — с восемьдесят девятого в городе на двадцать процентов сократилось население… Извини, мужик… Головой его приложил… Но пока работаем! По специальности работаем. У кого и этого нет.
А мимо Андрея плыли выставленные в серванте фарфоровые медвежата, выцветшие обои, облезлые и исцарапанные ключами стены подъезда, фанера и дерматин соседских дверей, сырая бурая ноябрьская ночь, зассанные дворнягами фонарные столбы, стволы каких-то деревьев, кипарисов, кажется — точно, кипарисов, колонны Дома Культуры, что стоял на набережной, потом киоски мороженщиц, и, наконец, просто дышащий ласковым теплом геленджикский вечер глубоко-синего цвета, и море, море, море…
— Тань… — взяв жену за руку, шепнул Андрей. — Слава богу, я все успел тебе сказать…
