— Витя, ты приезжай ко мне хоть на несколько денечков...

Фросин был единственной нитью, связывающей ее с Алией, вернее — с памятью о ней. Фросин торопливо кивнул, зная, что не приедет — точно так же, как она отказалась переехать в город к нему. Оба отлично понимали, что между ними вечно будет стоять память об Алии и им этого не вынести.

Потом Фросин принялся думать о Машине и о том, что сейчас, наверное, где-то идет или стоит, окруженная снегами, Машина. Он ей так много отдал, что она стала для него почти одушевленным предметом. Он попытался представить рев ее мотора в лесной тишине, но память сорвалась, соскользнула, покатилась вспять, и уже ревели самолетные двигатели, и несло ветром колючую снежную пыль, и он вспоминал и не мог вспомнить — мучительно ускользали, не давались, не возникали перед мысленным взором,— иссиня черные пряди волос в мертвенном свете аэродромных прожекторов, летящую легкую походку, строгие и замкнутые в себе глаза Алии.

А Машины шли в ночи. Они работали. Ночь была обычной, не праздничной, не новогодней. Днем были замеры, днем бурили мерзлый грунт, днем были другие дела. Но время не ждало, время торопило. Их, Машин, было так еще мало, а Земля — так велика, что не следовало терять впустую эти никчемные ночные часы. И Машины пробивались сквозь темноту вперед и вперед, чтобы оказаться наутро еще на десяток километров ближе к «точке», чтобы взять еще одну «станцию», чтобы выполнить то, для чего они, Машины, и существуют.

г. Ижевск

1978—1982