После застолья Уркия повела с собой жениха и невесту к двери и с прибаутками выпроводила их. Оставалось только дойти до погруженного в темень дома Акбилек. Но не успели влюбленные пройти и сараи, как ноги стали у них путаться. Шаг ступить нельзя, встали. Ладонь любящего легла на талию любящей. Акбилек с вызовом запрокинула голову, вовсю сияет полная луна. «Желаешь целовать — целуй!» — говорили, улыбаясь, звезды с небес. И когда клинкам подобные усы коснулись ее медовых губ… нет, не в силах мы обрисовать всю картину лучше, чем поэт Абай:
Горячее дыхание,
Плеч касание,
Перст замирание,
Неясное желание,
Лиц мерцание,
Беззвучное лобзание,
Опьяненье…
О чем говорят двое пылающих страстью влюбленных на узкой кровати, в чем убеждают друг друга? Не мы пишем — они, до самого рассвета перешептываются: «шу-шу», этот шепот — перо, строчащее роман, чувств море — чернила, ласк небо — бумага…
Но не станем, как старые приживалки, прислушиваться в темной комнате к этому шепоту, потом сами у них спросите, о чем они шептались, если скажут. Что бы там ни произошло, чуть свет Бекболат был уже в седле. Акбилек рядом у стремени, кутается в чапан и желает счастливого пути.
После краткой встречи с Бекболатом то ска стала окончательно терять злую остроту. Понятно: то, что волнует сейчас, — важнее важного. Только и думала о том, что есть в ее жизни, и о том, что будет. Мечталось о как можно скором возвращении Бекболата, без него жизнь теряла краски, все черно-белое… Прощаясь, так и не смогла, смущаясь, сказать ему об этом.
В один из дней подступила тошнота… и на сердце угнездилось беспокойство, и все тут. Тянет попробовать птичьи яйца. Поражается сама себе. Неужели как у беременных? Уркия слышала от брюхатых баб и рассказывала ей об их странном вкусе. Все — и долгое лежание в постели, и поиски яиц, и изменившееся поведение — указывало на то, что Акбилек носит в себе ребеночка. После ночи с Бекболатом прошло всего пять дней. Акбилек пожаловалась на свое недомогание Уркие, та подтвердила ее догадку:
Боюсь, дорогая, ты затяжелела.
Оставь, тетушка. Как я могла затяжелеть?
— Кто его знает.
— Ведь только-только?..
— Откуда мне-то…
— Разве сразу сказывается?
— Когда не один месяц.
— Значит, это случилось раньше…
— Если так, позора не оберешься…
С каждым днем Акбилек все больше убеждалась в своей беременности. И голенища сапожек ей стали узки, и живот округлился… Новые переживания, новые страдания. Не замужем ведь. И никому не скажешь, что была с женихом. К тому же, как посмотреть: от него ли… и что же ей делать… Секретничанья с тетушкой умножились. Стали искать спо соб избавиться от плода. Уркия принялась выспрашивать у всяких полумертвых старух о том, как вызывают выкидыш. Такое оказалось возможным при сильном испуге, при падении, при резком движении. Попробовала Уркия испугать Акбилек, выскочив перед ней из темного угла: «Ап!», заставляла прыгать, скакать, толкала в живот. Без пользы. Акбилек только совершенно потеряла аппетит. Слабость в ногах, рвота усилились. Все так и тянулось, пока однажды Уркия не произнесла:
— Знаешь, светик мой, ау! Мне кажется, и я беременна, стал мне противен вкус вареного лука, тошнит, выворачивает… И запахи…
— Тебе что! Ты ребеночка хочешь… Хочешь посмеяться надо мной, мало мне… — ответила Акбилек.
— Да что ты, милая, ау! Стану ли я!
Уркия действительно ничего не выдумывала. Сидит среди занятых рукодельем женщин, сама шьет, вдруг как вскочила, бросилась в прихожую, где ее и вырвало. Бабы за ней, там и обрадовали: видать, и ты затяжелела, наконец. Бог милостив.
— Видно? — только и спросила.
— Бог проявит милосердие, так трудно, что ли? — сладко заверили истомившуюся женщину товарки.
Пожелали благополучно разрешиться и незамедлительно разнесли по аулу, да что там — по всему уезду, что Уркия забеременела. Женщины поблагожелательней говорили: «Пусть будет ей бедной», а завистники мамырбаевского дома: «Да скорее наш дохлый пес ощенится, чем Уркия родит». Как бы там ни судачили, а глаз с нее не отводили. Смотри — не смотри, а живот-то ее через месяц-два стал выпирать.
С какого-то времени аксакал перестал слезать с седла. Заботы, дела, поездки по аулам, встречи. Да и неприлично аксакалу прятаться от людей с видом неутешного вдовца, особенно когда среди сородичей и тяжба, и споры не только не перевелись, а… шайтан небось лапу приложил, коль такое кругом стало твориться! К тому же, невозможно сохранить свой авторитет, если постоянно не обеспокоен своим значением, если зде сь не выскажешь свое мнение, там не заявишь: не ваша правда, а Бога Всевышнего. Иначе кто тебя будет продолжать величать «аксакалом»? Вот Мамекен и вынужден выезжать.
Какую миссию он выполняет — кто его знает; в этот раз вместе с сопровождающим человечком по прозвищу Стелька отправился в аул бая Абена. В этот аул люди не ездили без ве сомой причины. И нынешняя поездка аксакала, очевидно, тоже была не случайной. Прежде чем выехать, вызвал к себе аульного брадобрея приве сти в приличное состояние бороду, а затем затребовал у Акбилек чистую рубашку. В пиджачный кармашек на груди вложил сложенный в во семь раз душистый платочек. И заставил слугу, не жалея слюны, начистить сапоги. Давно не видела Акбилек таких приготовлений, видать, очень важное место собрался посетить отец.
Аул бая Абена Матай и на в тридцати верстах. Степняки обычно такое расстояние проходят не спеша, останавливаясь по пути то у родных, то у знакомых, дней за шесть добираются. Но не таков был аксакал Мамырбай, не ему тащиться кастрированным валухом. Проскакал весь путь до зимнего аула Абена, в котором не был, пожалуй, года два, за один дневной переход.
Дома зимовки Абена, стена к стене, выстроены в лощине с бурлящим родником. Вокруг источника — кусты. Окружает кустарник лес, подъезд к лощине холмист, а за нею и лесом — высочайшие белые горы. Меж сопок — камышовое озеро. Длинный дом Абена сразу за родником. А там — к горному перевалу прилепило сь одиноко стоящее с плоской крышей жилище его родственника ходжи Сатая.
Мамырбай миновал родник и приблизился к отгороженной с подветренной стороны байской коновязи. Строения — покоем, за широким въездом сразу загон для скота, способный разме стить в своих пределах не меньше пяти сотен лошадей. В тянувшихся сплошной стеной постройках на теневой стороне ряд ворот. Все они ведут в отделенные для овец и телочек хлева. Под крышей поперечной ухоже — кони. А солнечное крыло — жилье хозяев. Там комнаты самого бая, отдельно для двух его жен, отделены и женатые дети, есть и комнаты для гостей, уголки для работников и слуг, кухня и летняя кухонька, холодная — для хранения мяса…
Подходы к сараям чисто выметены. В загоне бродят две лошадки со спутанными веревками ногами.
Аксакал, привязав своего коня к столбу, хлопнул камчой по голенищу сапога и, отхаркивая, двинулся к низенькой двери, ведущей в байские хоромы. Погруженный в свои нелегкие переживания и к тому же отягощенный неиссякаемой слизью в гортани, крупный телом аксакал вошел в невероятно просторный коридор с гладкими стенами и как мальчишка замер в изумлении. А глаза не отстававшего от него Стельки, никогда в жизни не входившего в такое здание, выкатились шарами, челюсть отпала. Так и стояли бы они в изумлении с раскрытыми ртами, не зная, в какую из многочисленных дверей ткнуться, да из одной вышел молодой человек из прислуги, поздоровался и пригласил их следовать за ним. Аксакал, скрипнув порогом раскрывшейся перед ним двери, вошел в гостиную. Едва он присел на скамью, как слуга подскочил к нему, склонился и живо стянул с него сапоги. Стелька же так и стоял, застыв, как степной бал бал, в стороне. Надо же — для сапог нашелся обувной шкаф чуть ли не с комнату! Полы в доме намеренно уровнем выше, чем в коридоре, деревянные, потолки ровненько оштукатурены, выбелены. От двери отлично оструганные и подогнанные доски голые, в глубине комнаты они уже покрыты кошмой, коврами и одеялами. Между двумя окнами на дальней стене навис вентилятор. Стелька подумал: мельница, что ли? В нише у голландской печи — кованая кочерга, а под печной дверцей — блестит медью таз. Над самым почетным местом — торе, с перекладины свисают красный молитвенный коврик и два полотенца для омовения.
