Я поскорей расстался с проститутками и спустился в «Динь-динь» — ни два крупье, ни гардеробщица, ни один из четырех игроков, ни торговец фруктами с улицы не слышали ни о каких неприятностях. Гардеробщица, с которой он тогда крепко поцеловался, велела передать ему привет. Уходя, я оглянулся — не следят ли за мной.

До сих пор я вытягивал только пустышки, но немного успокоился через несколько дней, когда к нам домой пришли двое низкорослых людей в шляпах от Борсалино и спросили мистера Дэвида. Я заверил их, что мистер Дэвид в отъезде, и был рад, что он, по крайней мере, ускользнул от этих темных кредиторов.

— Пусто, — объявила Мейбл все в том же туалете. — Ни гу-гу. Мои приятели потолковали с твоими мальтийцами, и одному из них предстоит ремонтировать нос за государственный счет; но ни один мой разбойник не унюхал и следов его помета — жаль.

— Так что нам делать, тетя?

— Попробуем привести в порядок твоих родителей — вот что. А про парня забудь, он хлопот не стоит. Не понимаю, почему Вайолет так убивается, когда есть свой хороший сын. Ты молодцом, Март. Преодолеем это вместе, как семья. Ты понял?

Инспектор Морган еще раз пригласил меня на беседу, третью уже.

— Вот приблизительно чего мы достигли, — он показал на голый металлический стол. — Три недели прошло, так?

Это было сказано тоном допроса, и я напрягся. В комнату вошли два констебля и стали по сторонам от двери, сцепив руки за спиной. Стены были недавно покрашены моющейся оливковой краской, еще пахшей клеем.

— Мистер Симмондс, — сказал инспектор иронически вежливым тоном, — когда пропадает молодой человек, мы не исключаем возможности, что будет записка о выкупе или найдется труп. В первую неделю мы предполагаем, что он забыл дорогу домой или встретил симпатичную молодую даму и махнул в Брайтон. Во вторую неделю мы проверяем более или менее организованные части уголовного мира. Если ничего подозрительного не обнаружено, в третью неделю мы начинаем думать, что кто-то водит нас за нос, утаивая некоторые детали, — понимаете ход моей мысли? Мистер Симмондс, вы уверены, что рассказали мне абсолютно все, что мне требуется знать?

Я заметил, что два здоровенных констебля у двери расцепили руки. Морган присунулся ко мне лицом, противно дохнув табаком и дешевой пищей. Спина у меня вспотела, как стена в погребе.

— Итак, мистер Симмондс, что вам известно о прошлогоднем ограблении еврейской синагоги на Эбби-роуд?

— Что? — изумился я. Сердце у меня забилось.

— Кто-то темной ночью, — инспектор повысил голос, — проник туда и вынес антикварное серебро, застрахованное на десять тысяч фунтов. Этот кто-то хорошо знал здание и обошел сигнализацию. Не мог это быть ваш друг, мистер Симмондс? Он должен был знать эту синагогу, будучи еврейским джентльменом, как и вы. Создавал себе загашник для побега из дома? В дело вас не посвящал, э?

— Это абсурд, — перебил я.

— Нет ли у него потайного местечка, куда бы вы нас отвели и где нашли бы пропавшее серебро и, может, даже самого парня?

— Что за ерунда! — ответил я с праведным гневом. — Последний раз мистер Рапопорт переступил порог синагоги восемь лет назад, в день своей бар мицвы. Сигнализацию, как мне известно, установили в позапрошлом году. И вообще, он никогда не осквернил бы священных предметов. Потому хотя бы, что он очень суеверен. И это самое лучшее, что пришло вам в голову, инспектор, — что свои евреи поработали?

— Просто теория, — мягко сказал инспектор и встал, чтобы проводить меня.

Я был рассержен — но и смущен. Семя сомнения упало на почву, подготовленную несчастьем. Я помчался домой проверить ящик стола, где Довидл держал добычу из разбомбленных домов: нет ли там серебряных колокольчиков и серебряных указок для чтения Торы. Нет, ничего, только пустяки, собранные во время блица. Сейчас, без него, они казались никчемными. Когда стемнело, я поехал на велосипеде к нашему секретному дуплу на Элджин-авеню. И там ничего. Но подозрение — стойкая сыпь. Я не мог очистить память о друге от этого зуда.

Я расширил зону поисков на весь мир. Я написал своему кембриджскому наставнику, отправившемуся в Перт преподавать в университете Западной Австралии, и попросил его найти в телефонной книге Дерека и Флоренс Митчелл, а если не удастся, то в метрической книге — ребенка Митчеллов, рожденного в последнем квартале 1948 года, когда должен был подойти срок для Флорри. Что, если Довидл, потерявший всех родственников, заметил беременность Флорри и захотел соединиться со своим ребенком (если ребенок от него) в Австралии? Версия неправдоподобная, но стоило и ее исключить.

Весть из Перта пришла даже более мрачная, чем я опасался. За обозначенный период детей по фамилии Митчелл не рождалось, ответил мой друг, но в октябре 1948 года умерла от заражения крови после выкидыша Флоренс Митчелл. Ее муж Дерек женился снова и работает на заправочной станции в Аделаиде — нужен ли мне его адрес?

Я прибег к помощи израильского атташе-стихотворца, откликнувшегося горячо и энергично. Но ни иммиграционная служба в Тель-Авиве, ни полиция не видели человека, отвечавшего описанию Довидла. Не оправдалась моя надежда, что он уехал на родину предков.

Я написал знакомому отца в варшавском министерстве и не получил ответа. Еще раз написал — с тем же результатом. Впоследствии я узнал, что беднягу схватили и убили в ходе сталинской кампании против «безродных космополитов», то есть — евреев.

Я запросил визу в Польшу, но получил отказ. Я постарался, чтобы пресса не забывала об этом деле, надеясь, что где-нибудь он обнаружится, но газетчики не отличаются постоянством. Их вниманием завладела новая история: зловещее бегство в Москву двух высокопоставленных дипломатов, Гая Берджеса и Дональда Маклейна. «В вашей истории есть политическая составляющая?» — спросил меня один редактор отдела новостей.

Через три месяца позвонил инспектор и сказал, что закрывает дело. Мать проводила больше времени в нервной лечебнице, чем дома, а отец безучастно смотрел на растущую гору корреспонденции. Теперь, наконец, я мог свободно горевать несколько месяцев — до смерти отца.

Последнюю организованную попытку отыскать следы Довидла я сделал вскоре после смерти отца, когда стал главой семьи. Через одного из тех сомнительных «попутчиков», которые толклись на периферии концертной жизни и время от времени писали рецензии в «Дейли уоркере», я связался с влиятельным лицом в польском посольстве — не послом, а офицером разведки, числившимся торговым атташе. Поляки остро нуждались в твердой валюте. А мне нужны были дешевые партитуры. Я заказал у них двести тысяч экземпляров партитур в бумажной обложке, по шесть пенсов штука — в общей сложности за пять тысяч фунтов, заплатив их со швейцарского счета, без лишнего шума заведенного отцом до войны.

Это был самый рискованный поступок в моей жизни. В то время британским подданным запрещалось тратить за границей больше пятидесяти фунтов без разрешения казначейства. Зарубежные счета должны были находиться под его надзором. Если моя сделка откроется, меня ожидает тюремное заключение сроком до трех лет. Как всякое незаконное предприятие, оно делало меня уязвимым для шантажа. Мой польский контрагент знал, что я нарушаю валютное законодательство; он мог выдать меня британским властям или потребовать услуг для Польши. Я понимал размеры риска и предпринял шаги, чтобы их ограничить. Подмазал польского атташе — тысяча фунтов произвела действие.

Партитуры обошлись мне в ничтожную часть того, что стоили бы в Соединенном Королевстве при типографских ценах, раздутых профсоюзами. Они окупились мгновенно и продолжали продаваться десятилетиями. Это дало мне конкурентное преимущество в музыкальных продажах, длившееся столько, сколько длился спрос на мой продукт. Сорок лет спустя у меня оставалась еще сотня этих польских партитур с фальшивым штампом «Отпечатано в Британской империи», продававшихся по шесть фунтов экземпляр, в двести сорок раз дороже себестоимости, включая взятки.