Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 91

— Переживал?

— Куда переживал, — разозлился Травмированный. — Я у знакомой был. В гостях, — добавил. — И где-то под утро, дай, думаю, поеду, посмотрю, чтобы эти мудаки не сожгли там всё. Ну и бросил знакомую, нагрубил ей, из дома выгнал. Из-за вас, Герман, — прибавил он и сплюнул. — А спросить — какого хуя, и не отвечу.

И тут ему позвонили. Травмированный удивленно вытащил трубку, приложил к уху.

— А, — сказал, — ты. Ты где? Что? — переспросил. — Зачем? Ну, ладно. Это тебя, — сунул трубку мне.

Я также удивленно взял телефон.

— Алло? — спросил.

— Да, дружище, — это был Коча, голос у него окончательно сел. — Вот таю пришла беда — отворяй ворота.

— Ты где?

— Мама… — сказал на это Коча.

— Что мама?

— Умерла мама.

— Твоя мама? — переспросил я.

— Не моя, что ты, — объяснил Коча. — Тамарина. Меня ночью вызвали.

— А чего тебя вызвали? — не понял я. — Ты что — патологоанатом?

— Дружище, — сокрушенно сказал Коча. — Она ж мне как родная была. А теперь вот лежит тут. Мертвая, — прибавил Коча зачем-то. — И ни гу-гу. И вся эта ихняя цыганва собралась уже, — раздраженно зашептал он. — С ночи съехались, ты понимаешь. Тамара горем убита, у них, у людей Кавказа, с этим по-особому, ты знаешь. Одним словом, такой бардак… — печально завершил Коча.

— Сейчас будем, — сказал я. — Может, что-нибудь привезти?

— Костюм возьмите, — попросил Коча. — А то я тут как в операционной, без ничего.

— Коча так переживает, — говорил я Травмированному уже по дороге, когда мы мчали в город, на старую Кочину квартиру. В руках я держал его праздничный костюм, синих переливов. — И для Тамары это такой удар.

— А ей-то чего? — спросил Травмированный.

— Ну, как чего? — не понял я. — Мама все-таки.

— Чья мама?

— Тамарина, — объяснил я. — Жены Кочи.

— Черт, Герман, — непонятно почему разозлился Шура. — Жену Кочи зовут Тамила.

— А Тамара? — снова не понял я.

— А Тамара — это ее сестра. Двоюродная.

— Грузинка?

— Цыганка. С Ростова.

— Как цыганка? Коча говорил, они с Кавказа.

— Для Кочи Кавказ и начинается где-то возле Ростова, — ответил на это Травмированный. — Он, жук, с ними двумя жил — с Тамилой и Тамарой. Он их, кажется, путал. Родители их Кочу за это и не любили. А теперь видишь — мама, мама.

Я не знал, что ответить. А ему нечего было добавить. Так и доехали.

Возле подъезда уже стояли родственники, похожие скорее на сербов, чем на грузин. Мужчины в черных костюмах и рубашках ярких цветов — синих, желтых и розовых. Женщины, тоже в черном, держали в руках четки, которые перебирали мелко и сосредоточенно, словно писали кому-то эсэмэсы. Всюду бегали дети, тоже в черных костюмчиках и с мокрыми, аккуратно причесанными головами. Из знакомых я увидел Эрнста, на нем был праздничный мундир австрийского полицейского и начищенные до блеска российские берцы. В толпе ходил также Николай Николаич, с черной барсеткой, притороченной к правому запястью. Барсетка болталась у него на руке, словно якорь. Среди женщин выделялись массой две жгучие испанки, каждая держала в руке по венку, у одной был от профсоюзов, у другой — от чернобыльцев. Эрнст торжественно отсалютовал мне, Николаич суетливо затряс своей птичьей головой, испанки нарочито не обратили на меня внимания. Шура угрюмо прошел в подъезд, прокладывая путь сквозь толпу сербско-грузинских родственников. На лестничной площадке между третьим и четвертым этажами стояли приехавшие со стороны невесты и курили. Причем курили, суки, коноплю, даже не скрываясь. Мы поднялись на четвертый. Дверь была открыта. Зашли внутрь.

В комнате стоял приглушенный, несколько нервный шум, словно здесь кто-то женился, но по принуждению. По коридорам бегали черноволосые женщины с посудой и бутылками в руках, решительно проходили мужчины, пронося туда-сюда стулья, топоры и лопаты, под ногами метались дети, стискивая в ладошках мятные конфеты и отрубленные куриные головы. Мы прошли на кухню. Коча сидел на старом табурете, в длинной белой майке и черных армейских трусах. А вокруг него суетились, как могли, женщины, пытаясь всячески его ублажить. Сразу бросалось в глаза, что его тут любили и уважали. Водили вокруг хороводы и называли дружески «гаджо». Коча лениво со всеми переругивался, покрикивал на женщин, давал указания и рассказывал анекдоты. Похоже, он здесь всем и руководил. Увидев нас, приветливо, но довольно степенно поздоровался и потащил в ванную. В ванной зашептал.

— Йобт, — сказал, — вот она, беда-то. Эх, мама-мама, говорил я ей, года, мама, года. Так она ж не слушалась меня, куда там. Ну так а шо ты хочешь, — спросил он сам себя, — она ж домой раньше двенадцати и не приходила. Из бара своего.

— Она в баре работала? — переспросил я.

— Почему работала? — не понял Коча. — Дружище, у нас так не принято — у нас за родителями ухаживают, на работу они не ходят, ты что.

Коча взял из моих рук костюм, надел и стал похож на какого-то агронома.

— Пошли к маме, — сказал, причесав свои залысины. — Нужно побыть возле старушки.

Мама лежала в гостиной на составленных вместе табуретках. Одета была празднично — в серый пиджак и черную юбку, а на ногах лакированные красного цвета туфли на шпильках. Лицо ее было тщательно покрыто косметикой, и вид был совершенно удовлетворенный, если не считать, что нижняя челюсть ее время от времени отваливалась, и тогда кто-нибудь из родичей осторожно ее поправлял, словно компостировал трамвайные билеты. Возле покойницы сидели две красивые потасканные женщины, обе в черных платьях, черных чулках и черных туфлях, у одной на руках было множество перстней и колец, а у другой на шее болтались ожерелья и цепочки с золотыми крестиками, сразу двумя или тремя. Выглядели потасканные красавицы строго, сидели, закинув ногу на ногу, смотрели вокруг холодно и внимательно.

— Это кто? — спросил я тихо Травмированного.

— Слева — Тамара, справа — Тамила, — объяснил Шура.

— Я б их не различил.

— Не ты один, — согласился Травмированный.

Тамара доставала откуда-то из рукава носовые платки, словно крапленые карты, и старательно вытирала сухие глаза, пытаясь не размазать тушь. Тамила время от времени посматривала на золотые часы, которых у нее было тоже двое — и на левой, и на правой руке. Коча бродил по комнатам, подходил к Тамаре с Тамилой, те каждый раз оживлялись, припадали к Коче своими головами и сокрушенно, однако энергично похлопывали его по бедру или спине. Женщины приносили из других комнат вещи покойной и старательно обкладывали ими табуреты. В головах уже стояла кофеварка и японская аудиосистема, в ногах выставлено было несколько пар обуви. Кроме того, со всех сторон покойницу обложили лампами, одеждой, вышитыми портретами Тараса Шевченко и Иисуса, в руках она держала пудреницу и фен, а в карманы пиджака заботливый Коча напихал монеты, медали и жетоны. Тамара с Тамилой печально смотрели на него, всё приговаривая: гаджо, ой, гаджо. Мы постояли какое-то время, потом Коча потащил нас на лестницу. Снизу поднялся Эрнст с железной канистрой. Кто-то достал кружку, пропустили вперед Кочу, тот озабоченно взял посудину, осмотрел притихшую толпу, сказал:

— Квартиру, — сказал, — не ремонтировали с девяносто первого. И хоть бы тебе шо. — И выпил.

Все одобрительно закивали на это головами, поддерживая Кочу в его горе. Через какое-то время к подъезду подкатила скорая. Оттуда вылез молодой человек в официальном, тоже черном костюме, с папкой под мышкой.

— Священник приехал, — задвигались все и побежали встречать прибывшего.

Священник поднялся, кто-то сразу же бросился к нему за благословением. Он терпеливо благословил всех желающих, взял у кого-то из них полную кружку, осторожно перекрестил ее и, по-детски закидывая голову, выпил.

— Где мама? — спросил у Кочи.

Коча взял его под руку и повел наверх. По дороге священник раздавал всем ксерокопии с распечатанным текстом.

— Что это? — спросил я у Эрнста, который разливал остатки вина.

— Гимн, — ответил Эрнст. — Он их из Сети качает.

— Что за гимн? Они что — католики?

— Штунды, — коротко ответил Эрнст и, забрав у кого-то ксерокопию, тоже пошел наверх.

В гостиной все не поместились. Дальние родственники, коллеги по работе и официальные лица толклись в коридоре, стояли в ванной и на лестнице на два этажа вниз. Священник раздал текст гимна, сказал, что к чему, и, не тратя драгоценного времени на никому не нужные сопли, высоким голосом запел. Родственники сразу подтянули, за ними — официальные лица, потом соседи и случайные прохожие. Снизу подошел свадебный оркестр с тубой, барабаном и скрипкой и, уловив тональность, поддержал певцов, играя не столько для умершей, сколько для жителей нижних этажей. Священник выводил особенно старательно, Коча, однако, иногда его перекрикивал.

Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 91