— Да, такие вот дела, — сказал я вслух.

Собака подошла ко мне и уткнулась носом в мою ногу.

— Ничего, ничего.

Старушка вернулась с мужчиной, лет пятидесяти, в рабочем грубом костюме желто-серых тонов, в засаленной фуражке. В руках у него был огарок свечки, газовый и рожковые ключи. Он дико матерился.

Я помогал ему: держал свечу, подавал ключи, соглашался со всем тем бредом, который он говорил.

Когда мужичок перекрыл воду, он сел на обшарпанный стул, на котором я недавно сидел, и закурил. Маленькая собачка смотрела в его лицо. И я чувствовал, что она глядит на него так же, как полчаса назад глядела на меня: печально и осторожно.

Он посмотрел ей в глаза и причмокнул губами.

— Всё, бабка, затопило тебя. Теперь каток в коридоре будет, — он встал, — бог тебя наказал. Плохо богу, говорю, молилась. Грех на тебе, бабка.

— Ты иди, — сказал он мне, докурив, — теперь тут уж делать нечего, трубы надо менять.

— А кто будет? — спросил я.

— Сын ее… или зять. На выходных.

— Но сегодня вторник, — сказал я.

Мужик отвернулся от меня и закричал на старуху:

— Плохо богу, бабка, ты молилась. Наказал он тебя.

А бабка, наверное, давно ничего не слышала и только плакала. И казалось, что ее рябой нос тоже плачет: с него капала вода. Собака встала и застучала когтями по полу. Повиливая телом, она вышла вон. Я — за ней. Во дворе я нагнулся и протянул руку к животному. Дворняжка завиляла хвостом и подняла кверху узкую мордочку с маленькими ушками. Ее черная шерсть с синим отливом блестела. На нас падали белые хлопья, и нам было очень хорошо тогда: может быть, оттого, что мы с ней знали намного больше, чем знают другие. А может, мне это показалось — и собака не ощущала то же, что ощущал я. Но это не страшно. Главное, что я чувствовал тогда то, что могла чувствовать она, он, ты, мы…