— А я Блестящий из такьгровских, — ответил парень таким тоном, словно всем на свете должна быть знакома его блестящая физиономия, усмехнулся и погладил чисто выбритую голову, подчеркивая особую значимость своего блеска. — А его зовут Мусатаем, родня нам.
Бекболат сказал Блестящему:
— Е, кое-что вроде слышал о тебе.
Блестящий дернулся и тут же впился в него глазами:
— И что же вы обо мне слышали?
Бекболат с чуть заметной заминкой ответил:
— Слышал, что грамотный, шустрый парень.
На эти слова Бекболата Блестящий ответил:
— Слышал, небось, как мы схватились вот из-за слез народных с Абеном Матайиным? Что будет — один Аллах знает, — и резко вытянул шею, как ястреб, завидевший уточку.
Бекболат сделал вид, что понял его:
-Е.
«Е!» — и ни звука больше.
Нашелся ворон на орла! Кто Абен, а кто он? Тот — лев, а этот — мышь. Баю Абену семь волостей смиренно в рот заглядывали. Не Абен разве ездил в Петербург и в го стях у самого царя побывал? Да как вздумал он биться с таким, с какого такого блеска своего, с какой такой силушкой? Несерьезный, видать, парнишка… вот и все, что пришло на ум. Но Бекболат не стал высказывать свою оценку заявленной схватки, он соскучился по другим новостям и стал осторожно выспрашивать о другом.
Блестящий был посвящен во все новости, слышал все сплетни, только уши распускай — так заливался. Язык не замирал. От его болтовни Бекболат стал обалдевать, душа вон. А тот все в одну кучу сыпал и сыпал: какая партия победила на выборах, кто взятки берет, кто дает, кто выставил свою дочь родную на выборах как приманку, чей скот, дом был разграблен, у кого дочь, жена сбежали, кто с кем рассорился-подрался, как воюют белые с красными, кто попал под суд,
на кого накатали жалобу, кого в газете пропечатали, кто сел в тюрьму, кто освободился, за кого залог заплатили. Для него не существовали незнакомые акимы, не было человека, с кем бы он не переговорил, и законы он все знал. И все он видел собственными глазами, на ощупь, на зуб пробовал и все доносил, не пролив ни капельки, убеждал, клялся, время от времени авторитетно заговаривая по-русски. Бекболат деревенел, скисал, что никогда с ним не происходило прежде, не верил, а изумлялся словам Блестящего. Наконец наступил миг, когда Блестящий, показав, какой он знаток законов да как речист, до стиг самой высокой степени удовлетворенности собой. Обрушившееся на Бекболата словоизлияние представилось ему густым кустарником с наваливающимися друг на друга ветвями без единого просвета, и метался он среди фраз, как гончий пес за призрачным зайцем, и, не в силах зацепиться хотя бы за одно словечко, слышал лишь гул. Хоть и гудело в голове страшно, он все же выловил одну интересную для него весть. Эта ве сть — пленение белых из Карашатского ущелья. Как только услышал об этом, то сразу заговорил сам:
— Е, ладно! Святые, ай! Всех взяли?
— Всех. Всех повязали, ни одного не упустили.
Хотел было спросить: «А Акбилек где?» — да язык не повернулся спрашивать о ней прилюдно, подумают еще казахи: «Что это он о девке, с которой потешались русские?» — и станут насмехаться. Видя, что расспросы множатся и разговору нет конца, пришедший к Блестящему натуральный казах не выдержал и, встав со словами: «Схожу кое-куда — дело есть одно», ушел. С его уходом Бекболат более открыто, выдавая свое волнение, уставился на Блестящего. И в какой-то момент подмигнул ему, как человек, собирающийся доверить ему свои самые сокровенные слова:
— Я хотел спросить вас кое о чем.
— Спрашивайте, спрашивайте, — проговорил Блестящий скороговоркой.
— А что с дочерью Мамырбая: о ней ничего не слышали?
— Нет. О ней не слышал. Самих-то белых только вчера к вечеру в город привели. Узнать можно. Понимаю, она ведь, как говорили, ваша невеста, — ответил Блестящий и добавил по-русски: — Жалко, жалко!
— Святые, ай! Если можно узнать, так узнайте для меня…
— Будет сделано. Сегодня-завтра узнаю. Люди приезжают с тех краев каждый день… Но какая сейчас в этом нужда?
— «Какая нужда?» — эти слова больно задели Бекболата: люди наверняка считают, что и не нужна она теперь никому. Бекболат сжал в горле горький комок и сказал:
— Все-таки.
Блестящий для вида согласился с ним. На крыльцо вышла матушка в белом платье и обратилась к Бекболату, поманивая его пальцем:
— Эй, киргиз!.. Доктор…
Бекболат поднялся с места, а Блестящий укоризненно покачал головой и заговорил по-русски, посматривая на Бекболата:
— Нет, не могут не унижать: «киргиз да киргиз», отродье босяцкое! — Глянул на санитарку-матушку: — Ты почему не обращаешься к товарищу «товарищ, гражданин»?
Бекболат усмехнулся, непонятно над кем: «Вот как! Такого жеребца на них и не хватало!» — и скрылся за больничной дверью.
— Е, так об этом Блестящем шел слух! — проговорил Бекболат, проходя по больничному коридору.
Оказалось, звали кушать. Бекболат присел с неохотой глотать из жестяной миски жиденький бульон. На вкус ему все одно, что суп, что вода: мысли путались, рвались, словно в бреду.
Убили русские Акбилек? Или осталась жива? Если мертвая, то и толковать не о чем. А если жива, сидит у себя дома, тогда что?
Какая она была, когда он впервые ее увидел, когда с компанией охотников с беркутами заехал к ней! Лицо белое, лоб открытый, шея лебединая, глаза сияют, брови тонкие, губы нежные, пухленькие, как у младенца! Фигура точеная, без единого изъяна, как ве сенний росток. А когда зазвенела она монистами в косах, вскакивая с места, когда округлила коленями белый подол платья, присев снова, когда прошлась в щегольских туфельках, выходя из комнаты, засмеялась с серебряным звоном, пошептавшись с матерью, когда разливала чай, чуточку смущаясь и представляясь тихоней, когда, придерживая тремя пальчиками, подносила пиалу, выстреливая глазами из-под падающих тяжелых ресниц, один из его приятелей уронил сахар мимо чаши. Попытался отшутиться:
— Какие в этих краях уточки трепетные! Чувствуют ястребов издалека.
И услышал в ответ от матери:
— А как же, если ястребы зоркие. — И тут же: — Акбилек, душа моя, проводи гостей до коней! — и сама с ней вышла отвязывать уздечки от коновязи; а у той оголилась нежнее шелка приподнятая рука: «Доброго пути!» — и, сверкнув глазами, наигранно склонила голову… все, все помнил, а лучше бы забьпь.
Особенно неповторим ее голос. Засмеется, и ты не знаешь, в каком ты мире. Все женщины на свете недостойны ее ноготка, ее следа.
И так день и ночь, и день следующий думает об Акбилек Бекболат. Как бы он ни пытался отне стись к ней с отвращением, даже ненавистью, она снова встает перед его взором такой, какой он увидел ее первый раз — ангелом во плоти. Пытался выбить ее образ из головы, вспоминая о своем иноходце, о своем ружье, охотничьих историях, — все мимо. Жеребец, дичь, зверь, забава, самые изощренные фантазии — все она заслоняла собой, все в конечном итоге приводило к мыслям о ней. Все заворожила собой Акбилек. Сам не понимал, почему.
Бекболат то встанет с койки, то ляжет, нестерпимо ему. Заглядывал несколько раз к Бле стящему с одним и тем же вопросом — нет новостей. Так что и спрашивать стало совершенно неудобно. Действительно, скоро станет посмешищем для всего мира. Вся вселенная разме стилась для него на кончике языка Блестящего, тянет к нему, и все тут. Но Блестящий всеща занят, ведет свои бесконечные разговоры со всеми встречными-поперечными казахами. Каждый переговоривший с Блестящим казах рождает в Бекболате надежду: «Е, этот, наверное, что-то рассказал об Акбилек». Но его ожидания никак не сбывались.
Бекболат стоит, опершись на перила больничного крыльца. На бревнах у сарая сидит Бле стящий и беседует с очередным казахом. Вот, наконец, наступил миг, когда он, проводив собе седника, качая головой, запахнул больничный халат и поспешил к Бекболату, возмущаясь по-русски:
— Вот жулик, вот ма-ашенник!
— Что? Что он сказал?
— Шорт знат! — И продолжил на родном языке: — Заверяет, что решили, что почтальон ограбленной почты ни в чем не виноват, теперь точно не оберешься неприятностей. А ведь меня из-за этой почты и арестовали!
