Перезванивали колокола, тесно колыхалась темная, как бы посторонняя толпа, окружившая церковь. Все молодые хмельные лица, бессмысленно улыбающиеся. Почти у всех горели в руках свечи… Задувал ветерок, часть свечей гасла, но они снова возгорались друг от друга. Медленно и осторожно спускались с церковных ступеней. Ход поворачивал налево. Снова налетел ветерок и, играючи, погасил почти все свечи, только две или три осталось возле Павла, но снова побежал огонек от человека к человеку… Он шел, стараясь не глядеть по сторонам, чтобы не спугнуть зарождающегося в груди незнакомого и хрупкого чувства, которое все прибывало и прибывало с каждой минутой, с каждым шагом, с каждым взлетом пения…

Опять порыв весеннего ветерка гасил свечи, и снова люди зажигали их от нескольких убереженных огонечков.

И одна только мысль неотвязно звучала в сердце Родионова — все пройдет, все разрушится на земле, перемешаются народы, переменятся границы племен… Все пройдет, но останется Церковь на земле, и даже в самый последний год, прежде, чем наступит конец — хоть где-нибудь в России пройдет с пением Крестный ход вокруг церковных стен, а может быть, только вокруг алтаря… Пусть хоть трое верных, а пройдут, и никакая сила их не остановит. И еще, может быть, возле этих троих, где-нибудь неприметно, чуть позади и сбоку, приткнется как-нибудь и один печальный грешник, ему даже очень этого хотелось, чтоб оказался среди них этот грешник, который ворует авторучки, любит единственную на свете женщину, заигрывает с нечистой силой и шутит со словом… Шутит со словом, с которым никогда и никому шутить нельзя…

И все святые, все небеса будут смотреть на них с великой радостью, «с радостью велией», с теплыми слезами: «Родные вы наши, идите, есть еще капля времени…»

А вся сила мира, вся злоба, вся его ложь, чернота, вся эта накопившаяся за многие века мощь и громада не сможет перегородить им пути, не сможет остановить даже и самого слабого из них, если только он сам того не захочет. А он, конечно, не захочет.