Александр Кабаков
Маленький сад за высоким забором
Рассказ
За долгие годы он так и не привык к этому виду из окна: открытка. Сейчас впечатление усиливалось крупным оперным снегом и торжественной подсветкой всего центра. Ярко-синее небо сияло, словно покрытое для сохранности блестящей прозрачной пленкой, и на таком глянцевом фоне белые быстрые хлопья скользили без определенного направления, некоторые падали, а другие взлетали.
Руслан знал, что в это время дом пуст. Слуги с его разрешения ушли еще днем, жена утром уехала в имение, дети — сын, невестка и внучка — уже за неделю до праздников улетели в Азию, обычно там, в горах, встречалась вся их компания. Он остался в одиночестве, собирался провести вечер в приятном безделье: сначала вполглаза полспектакля по первой сети, потом начало последних новостей по второй, потом чем-нибудь перекусить, запить чем-нибудь, задремать…
Почувствовав, как по комнате потянуло холодом, и еще не до конца проснувшись, он подумал, что сам по рассеянности устроил сквозняк с вечера. Открыл глаза — и сразу же увидел их, и понял, что холод вошел с ними, с их толстой зимней форменной одеждой, холод был вроде дополнительного наружного слоя этой формы. Люди, работа которых связана с постоянным перемещением от конторы или главной базы к различным объектам деятельности и между этими объектами — врачи скорой помощи, полицейские, пожарные, ремонтники сетей, вносят на себе, входя, как бы оболочку из дорожного делового шума и наружного воздуха, вместе с ними входят город и погода. И на серых комбинезонах этих троих в его спальню вошла городская зима.
Один из них, аккуратно переложив одежду Руслана на кровать, в ноги, неудобно сел в кресло и приготовился писать, пристроив на коленях клавиатуру, а двое других сели на стулья, которые они прихватили по дороге в зеленом кабинете.
Дальнейшее было известно любому взрослому жителю страны, и Руслан все знал, конечно, тоже, хотя и не смог бы вспомнить, откуда — ведь никто никому не рассказывает, а прочесть негде. Но, нисколько не раздумывая, он начал все делать как следует: спокойно, приглушенным голосом назвал свои имя, фамилию и основной код, откинул одеяло, делая вид, что совершенно не смущен присутствием посторонних, и стал одеваться.
— Я сообщу жене, — сказал он, — вы можете подождать минуту?
— Конечно, — ответил один из тех, что сидели на стульях. Тот, что записывал и сверял, выключил клавиатуру и убрал ее в сумку.
Руслан набрал номер, экран на мгновение погас и тут же начал освещаться особым, теплым желтовато-розовым свечением общегражданской связной сети — это была рекламная новинка: «Если вы звоните начальнику, помните: наша сеть 77 покажет вас загорелым!» И жена действительно выглядела гораздо свежее, чем утром, когда уезжала.
— Видишь, — начал Руслан, — как получилось… Только не волнуйся… Думаю, что мне придется…
— Я понимаю, — перебила жена. — В конце концов, это все равно необходимо. Чтобы выяснить. Главное — ты сам не волнуйся. Хочешь, я приеду туда прямо сейчас? Ты уже знаешь, куда?
Руслан обернулся к тому, который записывал, но человек в форме пожал плечами: «Утром узнаете все точно, номер комнаты и относительно возможности посещений, тогда позвоните супруге…» Жена, видимо, расслышала: «Ну, хорошо, я сама позвоню в их справочную прямо с утра. До завтра. И не волнуйся». Она улыбнулась ободряюще, как положено улыбаться в таких случаях, и отключилась.
Дорога заняла не меньше получаса, хотя Руслану показалось, что они кружили, не покидая центра. Но определить точно направление он не мог — за небольшими окнами машины косо несся снег, а снизу сквозь него пробивались, сверкая и вспыхивая, все одни и те же слова, картинки, знаки.
Сдерживающий костюм — там, где полированный металл касался тела, на горле и в щиколотках — леденил кожу.
* * *
Самым неприятным сначала были именно посещения. По слабости характера и привычке соблюдать условности Руслан не решался отказывать тем, кто звонил и сообщал, что разрешение получено, и вот, старик, вечером жди, потреплемся, а то ты там отдыхаешь, а мы тут… У жены разрешение было постоянное, так что ее приход через два утра на третье был вообще неизбежным. И после каждого визита приходилось долго восстанавливать равновесие, покой возвращался только часа через два-три, а иногда вообще все разрушалось, не удавалось уснуть, и начинались неприятности…
Вызов Руслан выключал почти на весь день, а когда кто-нибудь все же дозванивался, делал честное лицо и объяснял, что был вынужден отключиться, так как процесс идет полным ходом! Иногда даже по три беседы в день, минуты нет поскучать… И со временем посторонние звонить и приходить почти перестали.
На самом деле беседы бывали только в первые два месяца, да и то не ежедневно. Теперь же его вызывали в лучшем случае раз в неделю, прямо к главному, на обязательный понедельничный разговор, и длилось все не больше трех минут — ну, какие перемены, до какого года вспомнили последовательности, часто ли родители снятся? Теперь чаще? Ну, хорошо, идите. И помните: пока не научитесь хотя бы в размышлениях отделять один момент от другого, результата не будет. А уж потом в ощущениях, потом. Отделяйте, отделяйте момент, вот один момент, а вот уже другой, и никакой связи, понимаете? Ну, хорошо, идите.
Но моменты не отделялись.
Иногда Руслану казалось, что начинает получаться.
Вот открывается дверь, заглядывает сосед: «Пойдем, что ли, покурим?» Открывание двери на секунду или на долю секунды повисало в пустоте, потом в пустоте не было ничего, потом сосед произносил первое слово, потом опять ничего, потом… Но тут Руслан замечал, что моменты разделились — и, как только он это замечал, все немедленно сливалось в непрерывное движение, время соединялось, и где-то далеко, в самом конце времени, появлялся результат: вот Руслан выходит на улицу, позади захлопывается дверь, или сдвигаются ворота, он ведь даже не знал, через дверь или ворота выходят научившиеся, и вот он стоит на улице, оглядывается, пытаясь узнать район и определить, в какую сторону двигаться к аэростанции… Тут же возникал и противоположный конец времени: отец держит Руслана за руку, и они идут, перешагивая через рельсы, к далеко стоящей коробке одинокого вагона, и ноги приходится высоко поднимать, чтобы переступать через рельсы, и когда становишься на край шпалы, ступня неловко выворачивается, а щебень едет и перекатывается под подошвой, но отец держит за руку и не дает упасть.
Моменты слипались в ком, и время невозможно было разделить, спутавшаяся веревка времени затягивалась узлами.
Иллюзия разделения моментов возникала чаще всего, когда лежание на кровати, или разглядывание пустого сада за окном, или сидение на стуле посреди комнаты — Руслан любил сидеть, слегка раздвинув ноги, поставив локти на колени и положив в ладони подбородок — прерывалось каким-нибудь заурядным событием. Например, приносили обед или ужин, или звали освещаться, или этот самый сосед звал курить. И мгновение выпадало, следующее возникало из ничего, и следующее… Но уже в следующее все связывалось, старые узлы запутывались еще хитрее. Краткой была иллюзия, и он понимал, что никаких перспектив пока нет.
Собственно, уже то, что он думал о перспективах, доказывало, что их нет.
* * *
Просыпаться он начинал задолго до наступления настоящего утра. В окне была еще синяя тьма. Городские огни бушевали за непреодолимо высоким забором вокруг дворового сада, но воздух с растворенным в нем светом свободно перетекал через забор, и свет города, отраженный снегом, отражался в небе над садом, поэтому тьма и здесь была вороненой, отдавала, как везде над гигантским поселением, оружейной синевой.
Он лежал на спине, не меняя позы сна, пытаясь обмануть пробуждение, притвориться спящим, хотя на успех этой хитрости не надеялся. Боль приходила раньше, чем он открывал глаза, и с этим уже ничего нельзя было поделать, оставалось только ждать настоящего рассвета, когда ярко-синее за стеклами расплывется в голубовато-сером и можно будет встать, хотя бы формально не удлинив наступающий день. В эти час-полтора ожидания и боли шли насмарку все усилия минувшего срока, время соединялось прочно, становясь еще более неразрывным, чем представлялось накануне вечером, и Руслан понимал, что все усилия бессмысленны. Время словно издевалось над ним: он пытался зацепить и выдернуть хотя бы вот эту, например, никогда раньше не возникавшую картинку юности, которая вдруг оказалась на виду, но вместо того, чтобы распутать узел, делал его еще туже, вылезало детство, появлялся отец, а от резкого рывка вообще все слипалось в рыхлый ком, и оставалась только боль в груди и в пояснице, будто там болел сломанный о время ноготь.
Потом, в течение дня, рутинные события — еда и другие физиологические отправления, умывание и чистка зубов, одевание для прогулки по двору и сама прогулка, процедуры освещения и извлечения — делали, как обычно, свое дело. Отвлекшись выполнением механических операций, он замечал только спустя несколько минут, а то и полчаса, что желаемое достигнуто, связь прервалась, и миг уже давно не движется, не перетекает в следующий, а, просуществовав, сколько ему отведено, проваливается в ничто, исчезает и заменяется другим, и между ними уже нет никакой последовательности, каждый длится бесконечно, но не больше мгновения — словом, получилось!
