Франсуаза Саган
Окольные пути
Labor omnia vincit improbus.
Virgile[1]
Пожинающего в июне ожидает буря.
(Старая босеронская пословица)
Моему сыну Дени
1
Автомобиль марки «Ченард-Волкер», сверкающий под великолепным июньским солнцем сорокового года, выделялся из скопления запыленных и громыхающих машин, которые окружали его спереди и сзади, а иногда обгоняли по соседнему ряду. Весь этот караван тащился по ставшему слишком узким шоссе. Вдоль него росли чахлые сероватые деревца; периодически по дороге с неистовой яростью строчили пулеметы «Юнкерсов». Так же неистовы были и лучи обычного для этого времени года солнца, впрочем, их ярость не знала передышки.
– Вот уж действительно отбросы автомобильного парка Франции, – заметил Брюно Делор, самый молодой и, пожалуй, самый большой сноб из четырех пассажиров, устроившихся на заднем сиденье машины.
– Естественно! Ведь все приличные люди уехали еще восемь дней тому назад, – заявила самая пожилая, самая богатая и к тому же самая властная из четверых – Диана Лессинг.
Эта неспешная прогулка среди беспорядочного бегства возмущала ее так же, как опоздание к увертюре в Байрейтском театре,[2] и поэтому ее голос становился все более суровым.
– Да, вот уж славная выдалась неделя! – добавил Лоик Лермит, более тридцати лет прослуживший в ранге атташе на набережной Орсе в министерстве иностранных дел, что давало ему право вмешаться в разговор. Их бегство из столицы он называл тактическим ходом, как обычно, он предпочитал оперировать любыми критериями, только не соображениями нравственного порядка.
– И все это из-за меня! – простонала четвертая пассажирка, двадцатисемилетняя Люс Адер; у нее был богатый и давно отсутствующий муж, что позволяло Брюно Делору уже два года быть ее любовником.
Люс только что вырезали аппендикс. Операция довольно неуместная в ее возрасте, а особенно в июне 1940 года. Из-за этого и задержалась в Париже она сама, ее друзья и любовник.
Диана Лессинг дожидалась, когда прилетит на собственном самолете ее старый друг, английский лорд, но его, наверное, мобилизовали по дороге, поэтому он и не прилетел. Лоик Лермит рассчитывал уехать в машине одной знакомой, но та отказала в последнюю секунду: его место было занято близким родственником или более значительной персоной. Лоик и Диана оказались в Париже, откуда уже невозможно было выбраться поездом, а у них не было ни машины, ни вообще какого-либо средства передвижения. Неожиданно для себя они отметили, что их привязанность к Люс выросла настолько, что оба с нетерпением следили за ее выздоровлением. Поэтому они и очутились в последний момент в великолепном «Ченард-Волкере», где уже находился любовник Люс. Стечение случайных обстоятельств свело их вместе, и теперь они катили в сторону Лиссабона, где их ожидал муж их подруги и, как благодарность за преданность, отдельная койка для каждого на корабле, зафрахтованном Адером до Нью-Йорка.
– Да нет же! Это вовсе не ваша вина, душенька! – воскликнула Диана. – Не терзайте себя этими глупыми упреками, Люс! Вы ведь ничего не могли поделать! – прибавила она, поощрительно улыбнувшись.
– Я, во всяком случае, уже не раз говорил: если бы не Люс, мне бы сейчас пришлось идти пешком! – добавил Лоик Лермит.
Он уже давно понял, как полезно иногда признаваться в собственной незначительности: обычно сразу следовал поток восхищения его тонким умом и умением смеяться над самим собой, а в некоторых случаях – и его честностью. Слова Лоика вызвали смех у Дианы и Брюно; они порой забывали, что из-за его скромного достатка с Лоиком довольно небрежно обращались в том обществе, где он был принят.
Впрочем, Лоик очень любил Люс Адер и ради нее был способен на многое, даже на то, чтобы остаться в своей комфортабельной квартире и наблюдать парад немецких полков, которых он, впрочем, весьма побаивался.
– Да что вы, Люс! – воскликнул коварный Брюно. – Вы ведь прекрасно знаете, что Диана отказалась от самолета Перси Вестминстера вовсе не из-за ваших прекрасных глаз!.. Вы ведь знаете это! Хотя я прекрасно понимаю ее: по-моему, эти маленькие частные самолеты ужасно опасны.
Брюно Делор происходил из хорошей, но недавно обанкротившейся семьи. Поэтому когда он – пропитанный, просто одурманенный всеми снобистскими условностями, но лишенный возможности их соблюдать – провозгласил себя альфонсом со всей агрессивностью и убежденностью человека, решившего взять реванш, никто не осмелился сказать ему, что этой профессией обычно не гордятся. Этим объяснялось его дурное отношение к содержавшим его женщинам, как будто, обирая их с большим или меньшим успехом, он лишь возмещал себе то, что общество украло у его семьи.
Живя два года с Люс Адер (и за ее счет), он подрастерял свойственную ему в этих делах прыть. Невинность Люс, ее полное незнание власти денег, отсутствие высокомерия мешали ему быть с ней таким же грубым, каким ему нравилось быть с другими женщинами. Конечно, он злился на нее, но как можно всерьез ссориться с человеком, не знающим о своей принадлежности к сильным мира сего? Как красть у того, кто все и так отдает? Сейчас он не мог нагрубить и, пребывая от этого в плохом настроении, был нарочито нелюбезным, и это удивляло, ведь прежде Делор был просто-напросто веселым и злым честолюбцем. Поэтому он, пренебрегая осторожностью, позволял себе дерзости в разговоре с Дианой. Люс стерпела бы и не такое, но отнюдь не знаменитая мадам Лессинг.
– Вы хотите сказать, что я дожидалась Люс из-за того, что боюсь самолетов? Признайте, что ваши соображения совершенно идиотские, ведь эти «Юнкерсы» обстреливают дорогу с утра до вечера…
– Я вовсе ничего не утверждаю, моя дорогая Диана, – сказал Брюно, воздев руки. – Упаси Господь! В отношении вас я никогда ни на что не претендовал!.. – И добавил: – Надеюсь, вы сожалеете об этом!
Он подмигнул Люс. «Несчастный!» – подумал Лоик. Диана любезно улыбалась, но взгляд ее блуждал где-то далеко.
– В этом деле, мой дорогой Брюно, вас упасет не Господь, а я сама! Во-первых, я уже вышла из возраста, которому свойственны эти… развлечения… и потом, я всегда предпочитала худых мужчин…
Она засмеялась, вместе с ней засмеялся и Брюно:
– Признаюсь, что я никогда не надеялся соблазнить вас, Диана, даже если бы и получил на это ваше согласие.
– Вы жестоко ошибаетесь! Задумайтесь на минутку: через десять лет мой возраст практически не изменится. В худшем случае мне будет около семидесяти лет… А ведь вам-то уже стукнет сорок! Разве не так? И я даже не знаю, будете ли вы достаточно молоды для меня, мой маленький Брюно, в сорок-то лет! В вашем возрасте и при вашей работе вы постареете больше, чем я! Уж поверьте мне! – И, напустив на себя сочувственный вид, она добавила: – Вы знаете, это ведь очень утомительно – так долго стараться нравиться.
Воцарилась тишина. Брюно покраснел, а Люс, которая ничего не поняла – или снова сделала вид, что не поняла, то ли от малодушия, то ли от досады (Лоик не мог решить, какая из гипотез предпочтительнее), – принялась скулить, как щенок, которого тормошат.
– В конце концов, что происходит? Я вас не понимаю… Что случилось?..
– Ничего не происходит, – сказал Лоик. – Извините меня, я немного пройдусь, мне необходимо размяться…
Выйдя из автомобиля, он пошел по обочине.
«Нужно все это прекратить, все эти мелкие подковырки, эту глупую агрессивность, – думал он. – Если уж суждено умереть под пулеметным огнем, то лучше умереть благопристойно. И так уже вся Франция трещит по швам, а если пропадет и лоск, то все вообще сгинут к чертовой матери». Лоик внезапно с гордостью подумал, что этот внешний и бесполезный лоск, который так часто путали со снобизмом или лицемерием, над которым так часто смеялись, этот лоск мог бы помочь ему умереть мужественно и целомудренно, как геройски умирали другие, лучшие, чем он, люди, при других, более достойных обстоятельствах. Собственно говоря, маленький Брюно получил по заслугам; и Диана всего лишь поставила его на место. Улыбнувшись, Лоик был вынужден признать, что он и сам поступил бы так же.
За годы жизни в Париже он понял, что острое словцо может поставить человека выше всякой власти, дать право нарушать любые законы, в том числе законы добра и даже… благопристойности. Оно было выше даже личных амбиций: Лоик Лермит принадлежал к породе людей, готовых сломать свою карьеру ради красного словца. Он был одним из тех немногих, а сейчас и вовсе исчезнувших людей, пропавших с тех пор, когда «дела» (во множественном числе) стали для большинства «своим делом» (в единственном числе). Европа стала все больше походить на Америку.
Топавший за ним по пятам ребенок наткнулся на Лоика и с плачем шлепнулся в траву. Его мать, обливавшаяся потом на солнце, с ненавистью взглянула на Лоика из машины, и тот повернул назад. Явно лучше было скрыться в привычном коконе, полном роскоши и злобы, чем шляться по дороге, где царит мещанская мораль.
