— Зря уезжаете. Теперь бы только и поработать спокойно, когда столько сделали. От добра добра не ищут. Потом сразу на большой завод, когда война кончится. Поднимать что разбито.

— Нет уж, обратный ход мне заказан.

Возвращался Николай с завода в том подавленном состоянии, какое возникает, когда прощаешься с людьми, близкими твоему сердцу, и знаешь, что навсегда.

Не заглянув в свой чертог, направился прямо к Давыдычевым, где Светлана занималась сборами в дорогу.

Она сразу уловила, что муж пришел расстроенный, и объяснила это тем, что исполнение желания не всегда радует. Вот и она, еще недавно рвавшаяся отсюда, теперь терзается навязчивой мыслью, что лучше всего, спокойнее всего после передряг, из которых Николай вышел с честью, жилось бы им именно в Чермызе. Но говорить об этом было уже поздно.

Обедать не стали — решили подождать родителей, — принялись укладывать вещи, ломая голову над тем, как уместить в четыре чемодана и охотничью сумку все добро, включая громоздкую посуду, которую Клементина Павловна выделила на обзаведение.

И вот наступили тягостные минуты расставания. Уже все слезы выплаканы, напутствия высказаны, оставалось ждать, когда подъедут розвальни, чтобы перевезти багаж к воротам завода, откуда должна была двинуться на Пермь колонна автомашин. Услышав, что на улице проскрипели полозья и остановилась лошадь, по старинному русскому обычаю присели помолчать.

В дверь постучались, и вместо ожидаемого возницы в комнате появился незнакомый человек в военной форме.

— Здравия желаю! — Бросив острый взгляд на поставленные в ряд чемоданы, он подозрительно уставился на мужчин. — Кто тут собирается уезжать?

— Я, — ответил Николай.

— Вам повестка.

— Вот это да… — протянул Константин Егорович, испугавшись за Светлану, которая от неожиданности попятилась к стене и замерла, прислонившись к ней.

Николай взял в руки бланк, заполненный корявым почерком, и обомлел: на нем были проставлены фамилия и инициалы тестя. Растерявшись, расписался в разносной книге и, только когда военный ушел, набрался мужества передать повестку Константину Егоровичу.

Тот не без удивления прочитал текст.

— На переосвидетельствование? — с робкой надеждой в голосе спросила Клементина Павловна.

— На отправку. Завтра в семь ноль-ноль с вещичками в военкомат.

Клементина Павловна бросилась к мужу и зарыдала.

— Как же так! Ты ведь…

Не сдержалась, всплакнула и Светлана — ее, и без того взвинченную, сразил удар, который рушил все планы. По ее обреченному виду Николай понял, что мать в одиночестве она не оставит, с ним не поедет.

Николай вышел из дома со своим неизменным чемоданом и рюкзаком за плечами, из которого торчало ружье в чехле. Бросив груз в сани, вернулся к калитке, где неподвижно стояла опустошенная Светлана.

Долго и мучительно прощались, не в силах оторваться друг от друга, пока Светлана не вскрикнула истерически:

— Езжай! Я не могу больше… Езжай!

Когда розвальни тронулись, Николай обернулся.

Смаргивая слезы с ресниц, Светлана смотрела на него неподвижными глазами, всеми силами сдерживая рвавшийся наружу крик, потом схватилась за голову и зарыдала.

Не участвовал в проводах только Жулик. Несколько дней назад он задрался с собаками, и его нашли мертвым с прокушенным горлом.

ЭПИЛОГ

В солнечный июньский день по высокой набережной Камы, откуда хорошо просматривалась излучина могучей реки в песчаном окаймлении, два гигантских моста и пестрые лесные дали, медленно прогуливалась пара. Немного грузноватый, но не потерявший спортивной выправки мужчина с седеющими висками и темноволосая, ясноглазая женщина, сохранившая стройность молодости.

— Деловой город, — заметил мужчина. — Даже здесь, на смотровой площадке, праздношатающихся мало.

— Как он похорошел! — восторженно откликнулась женщина. — Как разросся!

— К сожалению, я не могу сравнивать. В ту пору, кроме вокзала, ничего не видел. Приезжал и тут же уезжал. — Склонился к своей спутнице. — А на вас смотрят и даже оборачиваются.

— Пытаются понять, кто мы. Муж и жена или запоздалые влюбленные. Рука в руке…

— Понять и впрямь трудно, — с некоторой грустью в голосе заметил мужчина. — Я выгляжу старше своих лет, а ты…

— Ох, ох… — сокрушенно произнесла женщина. — Это мое счастье, что ты не пользуешься очками.

Подошли к монументальному собору — первому каменному сооружению города, — поднялись по ступенькам к массивной двери. Здесь разместилась художественная галерея.

Не спеша стали обходить залы, останавливаясь почти у каждой картины.

— Тут не только прославленные имена, тут и прекрасные полотна. — В голосе мужчины проскользнуло восхищение. — У них, очевидно, богатый запасник, есть из чего выбирать.

Спросили об этом дежурную.

— Очень богатый, — ответила та не без гордости. — После революции много картин было свезено из частных коллекций, в том числе из вотчин Строгановых, много поступило из Третьяковской галереи, Эрмитажа и Русского музея.

Когда, закончив осмотр, повернули назад, к выходу, та же дежурная остановила их.

— Поднимитесь вон по той лестнице в последний зал. Там наша культовая деревянная скульптура.

— Деревянная? — без особого интереса переспросил мужчина. — Мы столько видели ее.

— Где? — прищурилась дежурная.

— В ФРГ, Бельгии. За рубежом, в общем.

— Так вот и немцы, и бельгийцы к нам специально приезжают. У нас уникальные произведения. Они как бы смыкают две религиозные культуры — языческую и христианскую.

Мужчина взглянул на часы. Времени до назначенной им встречи оставалось в обрез, но глаза дежурной смотрели так просительно, что отказать ей не смог.

В большом двухсветном зале внимание сразу приковала белая фигура распятого Христа, помещенная на черном бархате. Тонкое и хрупкое тело, безвольно повисшая голова поражали глубочайшим трагизмом.

Женщина подошла ближе, прочитала надпись на дощечке, вскинула на спутника удивленные глаза.

— Семнадцатый век, — сказала еле слышно, чтобы не нарушить благоговейную тишину зала, в котором немногочисленные посетители невольно двигались бесшумно, как тени, и разговаривали шепотом, как в церкви во время богослужения. — Удивительное дело. Изображение явно условное, но как впечатляет!

Бог Саваоф был сделан совсем в иной манере. Он восседал в ореоле расходящихся лучей, грозный и неприступный, как языческий Зевс, и олицетворял не благочестие и мудрость, а являл собой неколебимую деспотическую власть.

И вдруг мужчина схватил свою спутницу за руку, да так сильно, что та испугалась.

— Он! — Указав глазами на сидячую раскрашенную фигуру в синем армяке, подпоясанном красным узорчатым кушаком, повторил: — Он!

Женщина снисходительно улыбнулась и все же пошла в другой конец зала.

— Ну почему ты решил? Смотри, сколько здесь сидящих Христов.

— Нет-нет, это, безусловно, он, — настаивал на своем мужчина. — Я очень хорошо запомнил его. Та же поза, то же одеяние, поднятая рука, как бы прикрывающая от света лицо, и само лицо, его выражение… Между прочим,