«Видать, все же человек человеком парень», — подумала Нюра, отрывая от лепешки кусок.

Воду принес мальчуган-погонщик. Он бухнул у Нюриных ног закоптелое на костре ведерко, полное прозрачной, даже на вид студеной ключевой воды, и с шумом свалился в лопухи.

— Спасибо, Минька!

— Спасибо! Мне-то что? Это вон хромой послал.

— Зачем же ты так-то — не баско вроде! — упрекнула Нюра и, ополовинив лепешку, подала кусок маленькому ворчуну.

— Не баско! — сердито глянул тот, делая вид, что совсем не замечает протянутый ему хлебушко. — Его еще не так надо…

— Ешь, Миня.

— Еще чего! — сморщил Миня облупленный нос и, подумав ровно столько, сколько нужно было для приличия, взял кусок. — Это он дал? Ишь, идол, пшеничный жрет!

— Ай, Миня, Миня, поносишь человека, а хлеб его ешь!

— Стал бы я его хлеб есть! Думаешь, это его хлеб?

— А чей же?

— Чей…

Помолчали, не решаясь на более откровенный разговор.

— Сколько тебе лет, Миня?

— Много уж. Двенадцатый.

— Двенадцатый! — вздохнула Нюра и увидела, как насупился парень. Тогда она пошутила: — Вот не пойму, Миня: то ли ты кавалерист, то ли пехотинец! Вроде командуешь четвероногой животиной, а ходишь пешком. И коновозчиком тебя нельзя назвать. Корововозчик? Как же тебя, а, Миня?

— Ковбой.

— Ка-ак?

— Ковбой. Коровий парень.

— Это по-каковски же?

— По-американски.

— А ты, что, американский язык знаешь?

Ковбой презрительно хмыкнул:

— Американского языка нет, есть только народ американский, а говорит он по-английски.

— Ой, батюшки! И откуда только тебе все это известно!

— Откуда! Книжки надо читать.

Доели, попили, подумали, еще попили и дружелюбно посмотрели друг на друга.

— Ты не очень-то слушай его, — сказал Минька, ткнув подбородком в сторону шалаша.

— А чего его слушать или не слушать?

— Чего! Уж я знаю! — многозначительно сощурился Минька, но, почувствовав на себе пристальный Нюрин взгляд, смутился потемнел лицом и буркнул: — Пойду…

Тонкий, худющий, угловатый, загорелый дочерна, он был похож на корявую головню. Без рубашки, без майки, штанины закатаны до колен, задубевшие подошвы не боятся колючей стерни. Идет споро и мягко, как волчонок. На него, кажется, даже слепни боятся сесть. Знает себе цену человек, никого не обидит и себя в обиду не даст.

2

Под вечер работа двинулась легче, слаженнее.

«Коровий парень» как напустил на себя давеча суровость, так и не смягчился. Если бы он частенько не отбирал у Нюры вилы и не накладывал волокушу сам, можно было подумать, что ему жалко и тех нескольких минут, уделенных ей.

— Совсем мужик! — решилась похвалить его Нюра.

— А ты что думала, бабой стану?! — отрубил Минька.

После работы он, перепрягая корову в телегу, прикрикнул на окруживших его женщин:

— Давайте, давайте пешочком! Ишь, подкатываются! — И переиначил в своих интересах известную поговорку: — На корове в рай не проедешь!

Уходя, женщины со смехом норовили огреть его по спине, по загривку, ущипнуть где попало, дернуть за ухо. Он хватался за прут, старался выкрикнуть баском мужское: «Но-но!», но голос его срывался, и это вызывало еще больший смех.

— А ты оставайся! — сердито буркнул Минька проходящей мимо Нюре. — Запрягай давай. Сумеешь? А я пойду свежего корму ей накошу. Жрет, как молотилка! — Вскинул на плечо огромную косу и пошел в кусты, где еще оставалась нетронутая трава.

Но вышло все не так, как он распорядился.

В опустевший лог, откуда ни возьмись, с шумом и гулом ворвался впряженный в легкий ходок вороной жеребец. В плетенке, приподнятый натянутыми вожжами, сидел бригадир.

— К-хе… Садись, Нюра. Подвезу.

От темных кустов с большой охапкой травы спешил Миня. Когда Нюра села в ходок, жеребец тотчас же рванул с места, и она, оглянувшись, увидела длинный высунутый язык ковбоя и его плавающий в воздухе кулак.

— Ты чего? — встревожился Артемий смехом Нюры.

— Минька вон — чудной больно!

— Бить его некому, — сморщился Копорушкин.

— Да за что же! Такой славный парнишка.

— Когда спит, говорю…

Нюра притихла. Ей стало неуютно, зябко. И если бы не крайняя усталость и не желание поскорее добраться домой и пасть на кровать пластом, она выпрыгнула бы из ходка и добралась до села на тихоходной повозке, где был такой суровый на вид ездовой.

Однако бригадир почему-то не спешил дать волю жеребцу, и тот подвигался еле-еле, больше пританцовывая на одном месте от избытка сил и нетерпения. В полуверсте впереди, на гребне увала, мельтешили черные фигурки женщин и явственно доносились голоса. Совсем близко сзади тарахтела телега, слышалось обозленное понукание ковбоя.

Солнце село уже давненько, но заря, казалось, все не спадала, и сумерки пробирались низко по земле, сгущались пока только в логах и ложбинках. Заметно свежело, и при этом как бы обновлялись запахи цветов — они становились чище, прозрачнее.

— Слышь, чего я говорю, Нюра… — начал Артемий, когда выбрались из котловины. — Я говорю, завтра иди-ка ты, это, на картошку. Оно легче. И ближе к дому-то. На обед ли сходишь или, это, так, ребеночка проведать…

Верный своей натуре, Артемий тянул речь вполголоса, и, чтобы понять его за шумом колес, Нюре приходилось слушать с большим напряжением. К тому же он имел привычку говорить в сторону, куда ему вздумалось в этот момент посмотреть, а сейчас он смотрел куда угодно, только не на Нюру, трудно было понять, заботится ли он о том, чтобы его слова кто-то услышал.

— Осот там забуйствовал. Задавит еще картошку-то. Так вот… говорю, иди туда завтра. Возьми тяпку и иди. Трудодней не меньше заробишь, я тебе говорю. Да и травой запасешься мало-помалу. Для коровы. Это точно…

Нюра молчала. Она не знала, благодарить ли ей бригадира, но понимала, что такая перемена в ее жизни, пусть и временная, просто спасение для нее. С начала сенокоса она не видела ни дня, ни ночи, ни дождя, ни ведра — все слилось в одну сплошную страду. Надо было не отстать от людей на колхозных лугах, надо было успеть прибрать сено на своем покосе. Мать плохо помогала — больше кряхтела на печи. Ладно хоть было с кем оставить сынишку. Но тот не на шутку прихварывал в последнее время, и Нюра изводила себя упреками, что забыла о нем, бросила. От ее кратковременных набегов с покоса домой проку было мало, к тому же еще они только пуще изнуряли ее самое. А пропустить целый рабочий день для ухода за больным ребенком она не могла: колхоз авансировал мукой сообразно с тем, кто сколько трудодней выработал за пятидневку. Единственная кормилица в семье из трех едоков, Нюра жила в эти дни впроголодь. Просевая овсяную муку, она прожаривала ее в