— Где тебя до сих пор носит?! Ишь, ухряпался! Где, спрашиваю, это ты так?!

Вышла из-за стола, шатко пошла на него, маленькая — уже чуточку ниже его ростом, тщедушная — дунь, унесется, как палый лист, шла, по смыслу обидно, но на деле совсем бессильно выкрикивая:

— Корми, пои, одевай его, а он… Я вот тебя!

Сын даже не помнил, чтобы она когда-то всерьез ругала его или отпустила хоть шлепок, и было смешно видеть ее такую, распетушившуюся.

Кто знает, чего она хотела: просто ли припугнуть, отпустить ли леща по пьяной лавочке, но как-то так получилось, что она даже не успела поднять руку, только шевельнула плечом, а он, еще не остывший после схватки уличной, автоматически скорый на эти вещи, двинул ей под дых, и она, громко икнув, кулем сунулась ему в ноги. Долго каталась по полу, судорожно хватая ртом воздух.

Ему до сих пор живо помнится, как он смотрел тогда на ползающую мать — совсем без жалости, с острым интересом: вот как действует на человека этот удар, если он точный!

Наладив дыхание, но не вставая, наоборот, плотнее прижимаясь к полу, мать сказала в два приема:

— Ну, сынок, все… Все…

Он не стал допытываться, что означают эти ее слова, хотя ему в них почудилось какое-то клятвенное обещание, прошел в свой угол и завалился спать.

А через три дня мать удавилась…

Вот тогда-то, то есть на другой день после похорон матери, к нему в гулко пустую комнату и принесла Тася Гущева ломоть черняшки, еще тепленькой…

Заводское начальство взяло сироту учеником токаря, хотя он в свои пятнадцать лет успел окончить лишь шесть классов, просидев в некоторых по два года. Тогда такие вещи решались проще.

Токарь из него вышел, скажем так, — средней руки. Не любивший никого на свете, не припал он душою и к своей работе. Она кормила, поила его, и ладно. К тому же она была проста до скуки: работать на потоке и делать всегда одну и ту же деталь, чего же проще! Выполнял задания вроде бы безотказно, но и ни шагу дальше — вперед.

И в быту: поглядеть, мужик как мужик, но три раза женился, и все три раза жены быстренько уходили от него. Сами уходили. Не всегда успевая прихватить даже принесенные с собой вещички.

На месте тех стародавних бараков завод построил несколько двухэтажных домов, Ушликов в свое время получил однокомнатную квартиру и вот теперь нудно холостяковал в ней, не утруждая себя поисками новой жены или хотя бы сожительницы. И ведь алкашом его не назовешь, хотя и попивает, но норму свою знает, больше, как говорится, от скуки жизни, может, и следуя обычаю, а вот поди ж ты, печка у него не складывается, та печка, от которой всякий хороший пляс начинается.

На завод за эти годы пришло много молодых токарей, парней грамотных, резвых и хватких, умеющих далеко шагать. Ушликов же как был на задах, на втором плане, так там спокойненько и пребывал. А когда утвердился этот обычай — посылать рабочих в подшефные совхозы на уборочную, — уж кто-кто, а Ушликов из года в год попадал в число откомандированных на село. Заводу не в убыток, и ему в раздолье.

В совхозе его уже знали и давали работу, что называется, не бей лежачего. Последние два года он на пару с молодым Валеркой Капустиным развозил по полям всякую всячину, короче — привези-отвези.

Как теперь говорил он, привязанный к больничной койке, связала же судьба с этим мокрогубым сосунком, чуть было из-за него в ящик не сыграл!

Чуть не сыграл, а все же и это не в радость: лежи вот и перебирай свою жизнь, из которой, оказывается, как из кучи хлама, выброшенного на городскую свалку, выбирай не выбирай — ничего путного все равно не отберешь.

На поверку вышло, что вся жизнь псу под хвост, один тот вечерний сон только и видится греющим душу пятном…

В палате лежало четверо обезноженных горемык. И за все то время, пока Ушликов отлеживал свое, к нему одному ни один человек не наведался и ни одной передачи он не получил.

Освободив увесистые кошелки, сопалатники приглашали его угоститься, но он только морщился:

— В гробу я все это видел!

Однажды та пожилая медсестра Афанасья Григорьевна, шумно, как всегда, вошла в палату и объявила:

— Ушликов! Как хошь, к тебе пришли, ты уж на костылях, айда пошли!

Он долго ворчал, собираясь, а двое сопалатников, оба в прошлом фронтовики, как бы уже оставшись одни, осудили его:

— Не пойму нынешних — ворчат и ворчат, зубы съедают раньше времени, будто бы их с поля боя забыли вытащить!

— А-а, оставь их, у них другая война — сами с собой грызутся…

В другое время Ушликов огрызнулся бы, обложил обоих старичков добротным матом, а тут совсем другой интерес съедал его: которая же из бывших жен сжалилась над ним, узнав, что он попал в беду, и принесла маломальскую передачу да и поговорить между делом вздумала… Он же не кто-нибудь, а живой человек, вернее, оставшийся в живых, как ни крути!

Хирургическое отделение располагалось на первом этаже, и Ушликов на своих костылях, к которым еще не совсем привык, вышел в вестибюль свеженьким. Здесь полно было пришедших на свидание, и он с порога зорко, по-орлиному, огляделся. Как всякий человек, ожидающий от других подвоха и ничего, кроме подвоха, сурово, басовито спросил:

— Кто тут желающий меня видеть?

И не сразу заметил женщину под самым своим носом, внимательно вглядывающуюся в него. А когда заметил и сразу узнал ее, — даже передернулся как от озноба, чего с ним никогда вроде не бывало.

Прямо перед ним, близко-близко, стояла Тася Гущева…

Первым его запалом было — повернуться и уйти, как говорится, от греха подальше. Но Тася уже протянула руку:

— Здравствуй, Гена!

И этим ударила по самому сердцу: Ушликов давно забыл, как его зовут, все — Ушликов да Ушликов.

— Чего надо? — грубо спросил он и сурово повел глазами по сторонам, чтобы не видеть в этой современной зрелой женщине, полненькой и благополучной, ту Тасю Гущеву тридцатилетней давности, такое же барачное дитя, как