Возле него все двигалось. Гром аплодисментов смешивался с торжественными звуками музыки.

Коренистов вскакивал, хлопал в ладоши. Хотелось крикнуть «ура» во весь голос, но какое-то чувство стесняло его, удерживало.

Скоро Коренистов развеселился, осмелел и почувствовал себя, как дома. Возле него хлопотали Стеша и Александр. Они подкладывали ему на тарелку кушанья, наливали рюмки.

Вдруг кто-то близко крикнул:

— За здоровье нашего лучшего из лучших машинистов Саши Игнатьева!

Коренистов поднял рюмку с вином, а в это время неподалеку от него Игнатьев взлетел над головами людей вверх. В стороне метали Стахова и слесаря Пологова.

После чая в зале раздвинули столы. Матвей, затаив дыхание, смотрел, как Игнатьев танцевал со Стешей. Он ткнул под бок Марию Петровну.

— Мать, посмотри-ка, а? Степушка-то у нас!.. А Саша-то, как литой. По-моему, они здесь лучше всех.

— Мне, отец, у нее больно платье глянется.

Вышли плясуны. Матвей, смотря на них, выдвинулся в круг. Возле него стояла молодая женщина.

— А ведь здорово отхватывают, а? — обратился он к ней.

— Ну, а вы что же дремлете?

— Да чешутся ноги-то! — И Матвей, уперев руки в бока, плавно прошелся по кругу. Вокруг захлопали в ладоши. Матвей, положив одну руку на затылок и прищелкивая другой, отбил замысловатую дробь. Неожиданно в круг выскочил Стахов, присутулился, скрестив руки на груди, и, притопывая, прошелся возле Коренистова, говоря на ходу:

— Ну-ка, ну, Матвей Ипатович... Тряхни стариной-то!

— И так трясусь, Павел Митрич,— и пустился вприсядку.

Ему самому не верилось, что он еще так легко пляшет. Ему казалось, что он помолодел. И весь груз, положенный годами жизни, спал с него. Возле него, помахивая красным платком, кружилась молодая смуглянка.

Наконец, Коренистов, уставший, замешался в густую толпу. Его провожали аплодисментами, а он шутливо говорил:

— А будь вы, греховодные, теперь опять неделю поясницей маяться.

В середине зимы Коренистов справлял новоселье. Вместо одноглазой будки вырос просторный домик с большими веселыми окнами. От электроосветительной линии к нему протянулись провода.

Коренистов поджидал Стаховых и Игнатьевых. Просторная комната была залита ярким светом электрической лампы.

В углу на полу, не обращая внимания на дедушку, возился Вова. Он из кубиков возводил какое-то замысловатое здание.

На душе Коренистова было светло и радостно. Радостно было еще и потому, что старшая дочь Клавдия жила у него. Она ушла от мужа.

Прислушиваясь к возне на кухне, где стряпали Мария Петровна и Клавдия, он подошел к зеркалу и осмотрел себя.

Костюм его все тот же, обычный, в котором он встречал праздники: длинный, чуть не до колен, суконный двубортный пиджак, под которым горит красная вышитая рубаха, опоясанная гарусным пояском; суконные шаровары, запрятанные за голенища начищенных сапог. Костюм старый. Он накладывает на Коренистова отпечаток прошлого. Но сам Коренистов выглядит не так, как прежде. Нахмуренные брови будто приподнялись, из-под них смотрят ласковые, веселые пепельно-серые глаза. Борода стала мягче, шире, она лежит на груди, протканная дорожками седины. А на лацкане пиджака, из красной шелковой виньетки, блестит орден Трудового Знамени.

1928—1934 гг.