— К нам! К нам! На дорогу! На счастливую дорогу!

Екатерина Михайловна крикнула:

— Идите к нам, Алексей Митрофанович!

Осиков на секунду представил себе, как по иссохшему, изнывающему от изжоги и жажды горлу живительной струей течет холодная, искрящаяся колючим холодком врачующая струя шампанского. А тут еще сама Екатерина Михайловна зовет его! Она не взяла с собой немецкого мальчишку, не усыновила: верно, одумалась. Значит, еще не все потеряно. Еще, может быть, он будет целовать ее белую шею. Курбатова зовет его. Он пойдет и чокнется с нею!

Случилось неожиданное, невозможное, что случается разве только в романах да еще в кино: Алексей Митрофанович дрогнул. Дрогнул, оплыл железобетон, составлявший его сущность.

— Черт с ним со всем! Семь бед — один ответ. Пойду выпью.

Осиков подошел к открытому окну, у которого стояли Очерет и Курбатова. Ему протянули стаканчик, наполненный шипящей влагой:

— Сто лят!

Он выпил. Жал протянутые руки. Улыбался. Даже шепнул Екатерине Михайловне: «Я надеюсь!» Хотя знал, что совершает глупость, в которой будет, может быть, всю жизнь раскаиваться.

Поезд тронулся. Медленно, нехотя двигались вагоны. Провожающие махали руками, шляпами, платками. Поезд набирал скорость, и колеса выстукивали все громче и громче: «Сто лет! Сто лет! Сто лет!»