не понял бы этого взгляда Алексей Алексеевич, не прочитай он дневника.
— Ну что ты, Ленок, смотришь на меня, как на воскресшего из мертвых, — проговорил с наигранным недоумением. — Для нас с тобой ясно: мы неистребимы!
У Лели повлажнели глаза, но она тотчас овладела собой и, подхватив корзину, потащила ее в кухню.
— О, какая прелесть! — донеслось до него оттуда.
Позднее, когда они уже сидели в обнимку, тесно прижавшись друг к другу, Леля призналась:
— Ты знаешь, Алеша, у меня было такое чувство, что ты ушел прошлый раз навсегда, что нас больше не существует… С этим чувством я жила последнее время. Удивительно. Прежде ты постоянно присутствовал рядом, порой мне даже казалось: достаточно протянуть руку — и вот ты. А тут вдруг… Не стало… Это было страшно…
Алексей Алексеевич понимал: сейчас ему нельзя ограничиться обычными заверениями, что скоро они соединят свои жизни. На этот раз он должен сказать что-то определенное и достаточно убедительное. И он завел рекогносцировочный разговор о том, где они будут жить. Поскольку Сибирск исключался, Москва — тоже, осядут на Украине или на Волге или в Азербайджане, словом, там, где есть шинный завод.
Они выбирали географическую точку своего местожительства так тщательно, будто для этого им был отведен только сегодняшний вечер.
Леля склонялась к Днепропетровску, где много высших учебных заведений, у Валерки после окончания школы будет возможность выбора — это событие не за горами, осталось два года, Алексея Алексеевича больше привлекал Волжск — там первоклассный, самый современный завод, но с доводами Лели нельзя было не согласиться.
— Ты что, решил окончательно? — осторожно, еще не веря, что это событие не за горами, спросила Леля.
— Да, возвращаюсь в Сибирск, подыскиваю комнату и — с повинной в райком.
— Ох, Алеша!..
Алексей Алексеевич так и не понял, чего больше было в этом возгласе: радости или тревоги.
Утром, в самый разгар сказочного пиршества, когда на столе в кухне уже выросла целая гора ярко-красных рачьих панцирей, приехал из пионерского лагеря Валерка. Загоревший, исхудавший («На чем только штаны держатся!» — сокрушалась Леля), он был несказанно доволен тем, что удалось вырваться в Москву. Чмокнув в щеку мать, протянул свою тонкую руку Алексею Алексеевичу.
— Я только до вечера. Приехали с завхозом купить кое-что для фотокружка. Ну и в пылищу на проселке попали. Пошел откисать. — Уже из ванной крикнул: — Обо мне не забудьте! Хоть парочку оставьте!
«Не пойду в институт, — решила Леля. — У меня переработка, позвоню, предупрежу…»
Схватив сумку, она отправилась в гастроном.
— Как твои музыкальные дела? — спросил Алексей Алексеевич Валерку через приоткрытую дверь, хотя знал от Лели, что он бросил училище, решив, что нет таланта.
— Так же, как и марки, — беззаботно ответил Валерка.
— Терпения не хватает?
— Увлечения.
— Довод важный. Не лепись к делу, которое тебе двоюродное.
Валерка не отличался постоянством интересов. Он переболел всеми мальчишескими увлечениями: коллекционировал спичечные коробки, марки, открытки, перья, писал стихи, занимался авиамоделизмом, но быстро ко всему остывал. В шестом классе, вбив себе в голову, что станет дирижером, накупил долгоиграющих пластинок опер и балетов и, слушая музыку, часами дирижировал. Для этой торжественной церемонии он непременно надевал белую рубашку, манжеты которой должны были выглядывать из-под рукавов пиджака, и галстук. Даже палочку дирижерскую завел, причем не простую, а выточенную из кости.
Леля радовалась, решив, что наконец-то у сына появилось серьезное увлечение, возможно, даже открылось призвание. Но радость ее оказалась преждевременной. Пластинки вскоре улеглись на нижней полке книжного шкафа и больше оттуда не извлекались. Напрасно пыталась Леля наставить сына на путь истинный, напрасно говорила о его способности расчленять оркестр на отдельные составляющие, напрасно, воздействуя на самолюбие, прельщала заманчивым будущим. Валерка терпеливо выслушивал мать и потом с невозмутимым видом произносил одну и ту же переделанную на свой лад известную фразу: «Дирижером можешь ты не быть, но разбираться в музыке обязан».
Леля не сразу сдалась. Она прикладывала все силы, чтобы удержать сына в училище, хвалила, журила, увещевала всячески, но, заставляя подолгу играть, переусердствовала. В седьмом классе Валерка взбунтовался и оставил музыку совсем.
Выйдя из ванной с натянутой на мокрые волосы сеточкой, Валерка появился в кухне. Увидев целую тарелку раков, не удержался от взрыва радости: — Oh, merci beaucoup![5] — и плюхнулся на стул.
Он был все такой же «взвинченно-развинченный», как сказала о нем однажды Леля. Расхлябанность манер странно сочеталась в нем с напряженной серьезностью лица.
Алексей Алексеевич глядел, как Валерка ест раков, и невольно сердился. Они с Лелей разделывали их виртуозно — оставляли только вычищенный панцирь, даже ножки шли в ход, а Валерка расправлялся только с шейкой, притом каким-то дикарским способом: выжимал ее пальцем из панциря и раскромсанную алчно вбирал губами, Алексей Алексеевич стал показывать ему, как нужно чистить раков.
Проследив за этой процедурой с вежливым вниманием, Валерка не удержался от колкости:
— Чтоб вот так тщательно… Зачем? Я враг тщательности.
— Вообще или?.. У тебя это прозвучало…
— Вообще, — с ожесточением припечатал Валерка, чтобы никаких сомнений на сей счет у собеседника не осталось.
Алексей Алексеевич почувствовал в этих словах не пустую мальчишескую браваду, а уже сложившуюся концепцию и возразил:
— Милый мой, качество работы определяется степенью уважения к себе и к обществу.
Валерка помолчал со скучающим видом и потом:
— Общество… Общественное… Общие слова.
— Возможно, и общие. Для вас, для детей четырнадцати лет, у которых с обществом связь односторонняя — получают от него все, но пока ничего не дают взамен.
— А вы хотели бы, чтоб в четырнадцать лет уже что-то давали…
— Я хотел бы, чтоб такие, как ты, подростки уважали общество и искали бы в себе способности, дабы стать ему полезными.
Почувствовав, что приперт к стенке, и не найдя, чем возразить по существу, Валерка заупрямился:
— А у меня нет никаких способностей.
— Вранье, такого не бывает. У каждого есть способности к чему-либо. Нужно только выявить их и проявить усердие, чтобы развить.
Валерий усмехнулся с видом взрослого, которому преподносят прописные истины.
— Ты ведь хорошо учишься, не так ли? — зашел Алексей Алексеевич с другой стороны.
— Учился, — внес поправку Валерка.
— Тройки есть?
— Проскакивают.
— Что же так?
— Я за пятерками не гонюсь. Это пижонство. C’est mauvais ton[6], как говорит моя бабушка.
— Что, твоя бабушка против пятерок?
— Нет конечно. Это для меня они необязательны.
— Но отметки определяют знания.
— Не всегда. У меня по программе все в ажуре — я много книг по истории читаю, кое-что из «Жизни замечательных людей», — кстати, Эйнштейн