«Значит, крышка этому мореходу. Вот оно как бывает. Был человек и нету…»

— Как поняли? Прием.

— Вас понял, — хрипло сказал Горчаков. — У него родители есть?

Радио помолчало, словно на той стороне удивились неуместности вопроса.

— Мать.

— Вас понял.

— Действуйте по обстоятельствам. Успеха.

И тишина, потрескивание, шорохи. Он не сразу снял наушники. Зеленый глазок индикатора, то расширяясь, то сжимаясь, словно подмигивал ему.

Горчаков мысленно увидел пляшущую на волнах лодку, мальчишеское лицо с растянутым в крике ртом, руки, вцепившиеся в скользкие борта, судорожно скорченное на дне тело…

Он выскочил на мостик. Ветер ударил в лицо колючей водяной пылью, завыло, зашумело в ушах. Лысых стоял справа на своем месте, не отнимая бинокля от глаз, словно прикипел к палубе. Капюшон штормовки бесновался за спиной.

— Ну как? — спросил Горчаков.

— Пусто, товарищ командир.

Горчаков сжал поручень так, что побелели костяшки пальцев. Вся боль собственного ожидания, тревоги за Люду нахлынула на него. Сопляк, мерзавец! Из-за него сейчас приходится болтаться в штормовом море. Сколько наделал дел, негодяй. Врезать бы тебе так, чтобы кувыркнулся три раза…

— Слушай, Слава, — он склонился к самому уху Лысых, — там в море на этой паршивой лодке пацан. Очень прошу тебя — гляди получше. Где-то тут он должен быть. Не найдем — пропадет… Очень прошу тебя…

«Если он еще есть, если жив еще», — пронеслось в голове.

Лысых обернулся, скуластое исхлестанное ветром лицо было красно и лоснилось, как после бани. Глубоко посаженные серые глаза встретились с глазами Горчакова, тревога мелькнула в них.

— Понятно, товарищ командир, — сказал тихо.

Горчаков вернулся в рубку, тяжело уселся в кресло. Рука дрожала, когда потянулся за папиросой. Закурил, откинулся на спинку. Сильный удар в правый борт, рубка накренилась, полетела на пол пачка «Беломора». Корабль выпрямился и сейчас же стал заваливаться влево. Цукадзе выругался сквозь зубы.

— Нужно возвращаться, Сергей Николаевич, — Доскаль положил ему руку на плечо. Горчаков почти физически ощущал ее тяжесть. В этом жесте было не только товарищеское участие. Доскаль словно предлагал разделить ответственность за принятое решение, мягко, но решительно напоминал о присутствии на борту их, офицеров.

«Там мальчишка в лодке, школьник», — захотелось закричать Горчакову. Но он неожиданно жестко сказал:

— Продолжать поиск. Я здесь командую!

Он не обернулся, но представил себе, как густо побагровело доброе, широкое лицо Доскаля. Рука обмякла, соскользнула с плеча.

— Есть…

— Включить прожектор!

— Есть, — Доскаль вышел из рубки.

«Ты мне простишь это, Доскаль. Я объясню тебе потом. Там чей-то сын, понимаешь? Я должен, понимаешь? Пока есть хоть крохотный шанс…»

Он наклонился к Цукадзе:

— Как обороты?

— Держит.

— Топлива хватит?

— Пока хватит.

«Пока хватит», — в голосе Цукадзе сквозило сдержанное неодобрение. Значит, механик тоже считает поиск бессмысленным и опасным, считает его, Горчакова, вспышку просто придурью начальства. А может, он прав?

Он снова вышел на мостик. Пол ходил ходуном, что-то каталось под ногами. Левый сигнальщик Зинченко тяжело свесился над фальшбортом: его рвало. Горчаков отвернулся, чувствуя, как тошнота подползает к горлу. «Нужно заменить Зинченко. Кого же поставить?» — подумал машинально. Лысых еще держался крепко. Горчаков ухватился за леер, крикнул в спину ему:

— Как дела?

— Пусто.

Чья-то фигура появилась на мостике, на минуту заслонив свет прожектора. Горчаков узнал Доскаля. Тот, цепко хватаясь за поручень, приблизился, притиснул к лицу Горчакова свое разгоряченное лицо:

— Мог бы сказать не одному Лысых, командир. Все-таки вместе плаваем, не чужие.

«Значит, уже знает про мальчишку, — промелькнуло в голове у Горчакова, — значит, знает. Извини, дружище, что не сказал тебе сразу. Так уж получилось. Такой уж у меня сволочной характер, извини». Он хотел крикнуть весело и громко, но голос прозвучал хрипло:

— Намек понял, исправлюсь.

Доскаль махнул рукой, отошел в угол, поднял бинокль, окуляры скупо блеснули под прожектором.

Горчаков вернулся в рубку, сел за пульт. Все ерзало и скрипело вокруг, вплетаясь визгливыми голосами в рев двигателя. Корабль тяжело нырял, вздрагивая, как живой. Горчакову почудилось, что он стонет.

«Нужно возвращаться, — тупо, однообразно заныло в висках. Он потер их, но боль не уходила. — Нужно возвращаться. Ничего не сделаешь. Больше рисковать нельзя…»

В рубку тяжело ввалился Доскаль. Откинул капюшон, струйки воды полились на пол, ладонью обтер широкое лицо. Встретился взглядом с Горчаковым, покачал головой:

— Пусто.

Горчаков встал, зачем-то посмотрел на часы, сморщился, как от зубной боли. Сказал глухо:

— Идем назад.

— Еще немного пошарим, Сергей Николаевич, — Доскаль смотрел ему прямо в глаза, медленно затягивая тесемки капюшона. Бинокль косо висел у него на груди, весь в капельках воды, словно вспотел от работы.

Горчаков опустил голову. Он чувствовал себя бесконечно усталым и опустошенным. Хотелось лечь, прижаться лицом к каютной переборке, натянуть на голову одеяло, чтобы не видеть никого вокруг.

В рубку ударило ветром, зашелестел страницами вахтенный журнал, Цукадзе невольно придержал фуражку — это ворвался Лысых, забыв задраить дверцу.

— Вижу лодку, виноват, плавающий предмет, четверть кабельтова справа.

В дверях рубки Горчаков чуть не застрял, бросившись к ней одновременно с Доскалем. Он вырвал у Лысых бинокль, крикнул сразу осевшим голосом.

— Курс на предмет, дать прожектор!

Стоп, не торопиться. Что это, запотели окуляры или слезятся глаза. Вот она, лодка. Ну да, резиновая лодка. Ай да Лысых!

— Самый малый ход. Шлюпку на воду! — это уже крикнул Доскаль.

Эх, и покачает нас сегодня на малом ходу. Только бы не перевернуло. Нет, морской бог все-таки за нас.

…Его положили на койку в каюте Горчакова, и он открыл глаза. Бледное лицо со стиснутыми, искусанными губами слабо дрогнуло, расширенные зрачки серых глаз еще, казалось, хранили ужас надвигающейся гибели.

— Эх, дурачок, дурачок…

Сзади кто-то деликатно тронул Горчакова за рукав.

— Радиограмма, товарищ капитан-лейтенант.

Только сейчас он снова вспомнил о Люде, и мысль о ней обожгла его старой тревогой. Он схватил из рук Ткаченко узкий листок, и строчки вдруг стали расплываться у него перед глазами, как ночные фонари. «Поздравляю дочкой, обнимаю, морской порядок. Ждем берегу, Трибрат».

Листочек вырвался у него из рук, метнулся по ветру, исчез за водяными хребтами.

* * *

«Здравствуйте, Сергей Николаевич!

Не знаю, помните ли Вы меня, — ведь прошло три года. Скорей всего — да, потому что таких случаев у Вас было все же не так много.

Я — Саша Савчук, тот самый, которого вы выудили из моря в состоянии полутрупа, а сами на обратном пути чуть не отдали богу душу.

Не буду запоздало каяться и бить себя в грудь. Вы — моряк и таким штукам