Настоящий, сокрушительный смысл письма как-то не сразу открылся Павлику. Он долго размышлял над тем, что несправедливо и даже глупо равнять его отъезд на фронт с тем, что сделала Катя, дивился ее холодному тону; единственным прорывом в живое чувство явилось впервые сказавшееся недоброжелательство Кати к его матери; с непонятным удовлетворением отметил свою проницательность: он давно угадал, что в Катиной жизни возникло что-то новое, враждебное всему, что связывало их прежде. Потом он долго прислушивался к той странной пустоте, которую ощутил в себе; неужто он навсегда обречен нести в себе эту пустоту, да и чем заполнить ее, раз Кати уже никогда с ним не будет…

В первые минуты Павлик даже не очень страдал, пока не облеклись в плоть и кровь отвлеченные формулы утраты: «Я потерял Катю», «Кати нет и не будет», «Кати нет» — это значит, что не будет ни ее глаз, ни губ, ни рук, ни полного дыхания, ни ночного тепла — ни всего, чем была их близость. «Кати нет» — это значит, что никогда уж не сможет он вызвать ее образ, не проснется с чувством, что она тут, рядом, возле него, и сердце его не зайдется от благодарной нежности. «Кати нет» — это значит, что она рядом с другим человеком, и тот не в воображении, а в яви видит ее, вдыхает ее запах, ощущает ее тепло, касается ее тела, открытого ему так же, как было оно открыто Павлику. И тогда ему показалось, что он сходит с ума от злой и унизительной боли, о возможности которой даже не подозревал.

Павлику стало душно и страшно, он вышел на улицу и долго бродил по городу. Он не мог вернуться домой, к товарищам, не мог притворяться, будто ничего не случилось. Но и оставаться один не мог. Ему нужен был кто-то, перед кем он не стыдился бы своей боли, своей унизительной зависимости от другого человека. На миг мелькнул перед ним образ Беллы и тут же погас.

Пробродив несколько часов по городу, Павлик, смертельно усталый, вернулся домой и почти без сознания повалился в кровать…

А утро принесло неожиданность. Вся комната была пронизана нестерпимым блеском, каждый предмет, способный отражать свет, стал маленьким солнцем. За окнами сиял, сверкал, лучился свежий, молодой свет. Золотой, в голубых тенях деревьев, он устлал крыши, улицу, сугробами привалился к плетням и крылечкам и, будто огромное зеркало, направил весь изливающийся на него свет в комнату. Вернулась зима, за одну ночь уничтожив кропотливую работу весны. Отступившей весне осталось только небо, голубое, чистое, в легких, белых барашках облаков.

На душе у Павлика было печально, тихо и легко. Сходное чувство испытывает, верно, человек после тяжелой болезни. Он еще слаб, еще полон мукой пережитого, но уже тянется к жизни, верит, что она вновь вернется к нему со всеми радостями и надеждами.

Вслед за Катиным письмом пришло письмо от матери. Павлик смотрел на листочки, густо исписанные резким, размашистым почерком, и не решался читать. Он боялся, что мать — отчасти ему в утешение, отчасти из неприязни к бывшей невестке — слишком сурово осудит Катю. А ему хотелось в неприкосновенности сохранить свою память о ней. Еще вчера мог он принять самые злые и жестокие слова, но минувшая ночь, скрывшая первую боль, сделала его великодушнее. Охотнее всего он просто отложил бы письмо, но не мог поступить так с письмом матери. Как бы желая смягчить силу удара, он стал читать не с начала, а с середины.

«…Что же делать, сыночек, если Катя может любить человека, только пока он с ней. Она вполне искренне сказала, что этого не случилось бы, останься ты в Москве…»

Значит, мама говорила с Катей, видела ее! Павлик обратился к началу письма…

Мать писала, что, к сожалению, не может сказать ничего дурного о новом муже Кати: очень вежливый молодой человек, некрасивый, но приятный, высокий, ладный. Ходит с палочкой — только что выписался из госпиталя, где и состоялось знакомство.

«Он обладает перед тобой, по меньшей мере, двумя преимуществами: он здесь, а ты далеко; кроме того, он убежден, что Катя будет великой певицей, и с трогательным вниманием следит, чтобы Кате не надуло, чтобы она не простудила горло…»

В этом сдержанном, рассудительном, чуть ироническом, продуманно-бесстрастном письме Павлик увидел то, что мать тщетно пыталась скрыть: ее тревогу, ее оскорбленность, ее протянутые к нему руки. Это читалось в доходящем до сухости самоограничении, в трепетной боязни ненароком усилить боль, в том, наконец, что мать написала так непривычно много, словно боялась отпустить его от себя, оставить одного. Она не хотела быть утешительницей, но если у Павлика стало теплее и надежнее на сердце, значит, письмо принесло утешение. Да и что такое утешение? Тепло, протянутой к тебе руки…

«На больших путях твоей жизни, — заключала мать, — ты с Катей уже не встретишься. Прими это и иди дальше. Твоя мама».

И он пошел дальше. Если бы Павлика спросили теперь, хочет ли он после всего происшедшего вернуть Катю, он бы с полной убежденностью, что не грешит против самого сокровенного в себе, ответил: «Нет». Куда же девалась в нем недавняя страстная привязанность к Кате, телесная слитность с ней, с ее живым образом? Не в силах найти ответ, Павлик решил, что для постижения этого ему, видимо, недостает душевного опыта. Наверное, так бывает не с ним одним…

И все же по вечерам, когда утихала дневная суматоха, его охватывало ощущение какой-то давящей тяжести. Он не думал о Кате, но, отыскивая причину своего тягостного состояния, всякий раз приходил к выводу, что оно неведомым образом связано с ней.

В одну из таких трудных минут Павлик отправился в отдел к Гущину:

— Товарищ батальонный комиссар, разрешите обратиться?

— Говорите.

— Пошлите меня в командировку. Почти все мои товарищи побывали в частях, один я будто прикован к Вишере!

Гущин посмотрел на Павлика и тут только увидел, что у стоящего перед ним техник-интенданта измученные глаза. Он что-то вспомнил, в смущении огладил свою бритую голову и тихо сказал:

— Всякое в жизни бывает, Павлик. Я подумаю об этом…

Через несколько дней Павлик узнал, что Гущин командирует его на передний край в качестве диктора радиопередвижки.

Боясь, чтобы начальство не передумало, Павлик поторопился в отдел и взял у Оленьки командировочное предписание, начинавшееся волнующими, хотя и несколько