не видеть его, и вошел в зал. Григорий лежал на столе, и в зале пахло свежеструганным деревом. Лицо у него было бледным и утомленным. Казалось, Григорий сейчас вздохнет и буркнет сквозь сон: «Дайте поспать, хрычи, тяжелое было дежурство…»
И Галя была такая же бледная, исплаканная, разве что стояла с открытыми глазами. За руку ее цеплялась Аленка.
Мы обнялись, Галя заплакала горько и сказала:
— Саша, прошу тебя, уведи куда-нибудь ребенка. С тобой она пойдет.
Я поднял Аленку на руки, обнял ее покрепче и быстро вышел из зала. Мы спустились во двор, обошли гаражи и на заднем дворе, где росли два старых платана, я опустил Аленку на землю и присел рядом с ней на корточки.
— Смотри, Елена Григорьевна, — сказал я ей, — видишь, это осень, видишь, листья падают.
— А почему падают? — спросила она.
— Они прожили целое лето, а теперь умирают. Но весной они появятся снова. И так будет каждый год.
— Всегда-всегда? — спросила она, доверчиво глядя на меня глазами Григория.
— Всегда-всегда, — твердо ответил я…
* * *
…Мы несли Григория под голубым, глубоким, голубиным небом, долго несли Григория, медленно, целых три квартала. Потом расселись по машинам, по автобусам и поехали на кладбище — хоронить.
* * *
…Я бесшумно открыл дверь и сказал бабе, которая дожидалась меня в прихожей:
— Потом. Завтра…
— Все? — только спросила она.
— Все, — ответил я и зашел в нашу с Маргаритой «детскую».
— Не зажигай свет, — попросила баба тихо, — Маргаритка засыпает.
Я раздевался в темноте молча, бесшумно, отупело. Маргарита еще не заснула и бормотала что-то, рассказывала самой себе сказку. Я стянул через голову свитер и вдруг прислушался к ее бормотанию:
— …и он сказал громовым голосом: «Раз так, то я нашлю на тебя оглохлую тишину, и ты захочешь слово сказать, да не сумеешь…»
Я вдруг больно поперхнулся сухим колючим всхлипом, рванувшим грудь. Схватил свитер, скомкал его и ткнулся в него лицом, чтобы Маргарита не слышала, как я плачу — впервые за сегодняшний страшный день.
Я плакал и не мог остановиться. Плакал и ничего не мог с собой поделать. Я молча трясся и давился в скомканный свитер, и в ушах моих звучал эхом смех Григория в кабинете, тот хитрый непонятный смех. Что ты хотел сказать этим дурацким смешком, Гришка? Что ты понимал обо мне такое, чего сам я не понимал?
Маргарита засыпала и бормотала все глуше, тише, утопая в детском безмятежном сне:
— …И будет везде кругом высоченная тишина… выше травы, выше домов, выше деревьев… И над ней только птица будет летать.
Я поднялся, не вытирая слез, распахнул дверь и сказал бабе негромко и твердо:
— Заведи будильник, пожалуйста. Мне завтра, как обычно…
1984 г.
