— Не знаю, — тихо произнес Егор.

— И тоскливо мне стало: чего я ждал-то всю жизнь, чего жалел, какую обиду в сердце носил? Как и на что жизнь истратил?

Молчали долго. Мимо, обдав пылью, пролетел грузовик. В кузове гремели молочные бидоны, хохотали доярки.

— И что же теперь? — спросил Егор.

— А ты живешь ничего, Егор, — проговорил Никита, поднимаясь. — Я, грешным делом, подумал: ты, как и я, за конским хвостом в пыли полощешься, а ты на самого коня залез… И жинка у тебя славная…

— Как, спрашиваю, жить дальше будешь?

Никита и на этот раз оставил вопрос без ответа.

— Пойду я… До станции недалече, прощай…

— Писать будешь? Пиши, — неожиданно попросил Егор.

— Может, буду, может, нет, — ответил Никита, еще раз оглядел Жулановку. — И не в этом вовсе дело.

И он пошел вдоль дороги, понес длинные свои, сильные, наверно, руки, в одной из которых жалко болтался потертый кожаный саквояжик. Егор молча и долго провожал взглядом высокую, сгорбленную фигуру и думал, что всякая истина людям открывается по-разному, каждому по-своему, одному раньше, другому позже…

От этих мыслей было почему-то чуточку грустно…