— Потихоньку ешь. Сам из чашки не бери. Окунь, он — колючий. Живо поперек горла встанет, негодник.

Вова, согласный, часто-часто кивал, набивал себе рот и старательно прожевывал, обливаясь, прихлебывал щербу.

— Ты не полной ложкой черпай, а только вот с эстоль, — опять наставлял его дед, но так необидно, ласково и внушительно, что правнук тотчас же схватывал внушаемое.

Дед Степан, как всегда, был острижен наголо. На его лице топорщились только бесцветные брови да седые, аккуратно подправленные усы. Широкие костлявые плечи обтягивала неизменная солдатская гимнастерка, застегнутая на все пуговицы. И, благодаря всему этому, он походил на ветерана-вояку тех былинных времен, когда солдатская служба была уделом всей человеческой жизни.

— Нынче окунь прет — чисто кто гонит его из воды! — промолвил дед Степан, встретившись взглядом с Нюрой. — Сегодня утром враз три пуда вывалил кладовщику! А всего и не помню, сколько отвез нынче на склад. Уж председатель велел повременить с отловом: пусть, говорит, вымечется лучше. И то.

— Деда! — торопливо, похоже, с очень важным вступил мальчонка. — А… а…

Маленький мудрец сбился, забыл, что хотел сообщить, беспомощно зашлепал губами.

— Ты ешь, милок, ешь! — подсказал ему старший. — Здоровей будешь!

И малыш с радостью внял совету первого в своей жизни наставника — опять приналег на еду.

— Ты, Нюра, все в поле? — спросила Степанова мать.

— Все в поле, — сказала Нюра и почувствовала, как отрывисто, чуть ли не грубо это у нее получилось. И все оттого, что она не добавила столь важного в беседе со старшими обращения. Она не знала, как назвать ее, Степанову мать.

— Ты бы перешла к нам на огороды. Все полегче.

— Да нет… — И опять эта заминка! — Мне уж от картошки не отвязаться…

— Тяжело ведь! — вздохнула Степанова мать.

— Нелегко. Да что поделаешь…

— Мужики скоро вернутся, — сказал дед Степан и тут же потревожил хозяйку: — Давай нам, Маша, чайку, что ли.

Чай пили с сотовым медом, оставшимся после пчел, после зимовки. Вова, учась есть его, вызубривал и название:

— М-мод!

— Мед! — коротко отрубал дед.

— М-ми-ед! — тянул правнук, заглядывая учителю в однозубый рот.

— Мед! — выстреливал тот, щуря смеющиеся глаза.

— Мед! — попал наконец в точку усердный ученик и зачастил: — Мед, мед, мед!

— Ешь давай! Богатырем вырастешь!

Перезимовавшие соты были темными, почти коричневыми. Резко обозначались, усохши, провалившись, все ячейки. Мед уже не пахнул так, как пахнет в июле, в день первой откачки. Аромат его отстоялся и стал тонким-тонким.

И Нюре вдруг вспомнился тот вечер, когда она вошла в амбар, чтобы разбудить Степана.

…Дверь оказалась незапертой. Она не скрипнула. Вроде бы вздохнула только. Открывшаяся теплая темнота пахнула коноплей, дегтем, мышами и еще чем-то древним-древним…

Вот это древнее-древнее, как догадалась теперь Нюра, и было запахом ссохшихся сотов, отстоявшегося меда, побуревшего воска.

— Я ведь к чему, — вступила снова Степанова мать, разливая по чашкам душистый, настоянный на какой-то славной траве чай. — Сын-то у тебя без присмотра растет. Не дело вроде бы эдак-то.

Она помолчала, с застывшим взглядом сдувая с блюдечка змеящиеся струйки пара. Тоскливо вздохнула:

— О-ох, да и самой-то, самой! На картошке, я знаю, хребет трещит ведь! Надолго ли тебя хватит?

И опять Нюра перенеслась чуть ли не в четырехлетнюю даль времени — к милому в амбар.

…Пришла мать, осведомилась, здесь ли Степан, и где-то в изголовье, кажется, на сундук, поставила что-то горячо и вкусно пахнущее. Степан привстал навстречу матери, одной рукой натягивая одеяло на подругу. Нюра поймала эту руку и приложила к тому месту, где сумасшедше колотилось ее сердце.

— Поешь, сынок, — слышалось в темноте, — поешь и поспи. Не ходи уж сегодня больше никуда, отдохни ради бога!

— Поеди-и-им! — сказал Степан с напором. — Поспи-и-им!

— Вот-вот! — поощрила довольная мать и ушла…

И ничего она не знала, и в голову ей не могло прийти, что сын ее тогда в амбаре был не один!

Их медовая неделя пролетела незамеченной не только для матери, но и для сельских глазасто-языкастых сплетниц. И никто не слышал, что сказал он Нюре, уходя на войну. Когда Нюра родила, вот уж было хлопот на долю «сарафанного радио»! Но то, что она не стыдилась ни своей девичьей беременности, ни незамужнего материнства и смело, с достоинством называла отца ребенка, сразу сбивало людей со злословья, заставляло добросердечно допытываться, знает ли сам Степан, что у него уже есть сын, велел ли дожидаться его…

Но ни разу за эти годы к ней не подошла Степанова мать. И Нюра теперь не знала, как ей величать бабушку своего сына. Просто «мамой» или же «тетей Машей»?

И зачем она сама здесь? Что же все-таки случилось?

3

— Спасибо, деда! — сказала Нюра, выходя из-за стола, а хозяйку опять никак не назвала, только посмотрела ей в глаза, горячо и признательно, и, зардевшись, прошептала: — Спасибо…

— На здоровье! — в один голос ответили ей, ответили торопливо и, похоже, тоже с немалым смущением.

— Ну, а ты чего молчком потянулся из-за стола? — с деланной строгостью остановил прадед своего шустрого потомка, положив ему на голову широкую, костлявую ладонь. — Что надо говорить-то, отгостившись?

— Скажи спасибо, сынок! — всполошилась Нюра. — Скажи: спасибо, деда, спасибо, баба!

Мальчонка сжался, вскинул на своего наставника отчаянный взгляд. Потом оглядел всех настороженно и все же чуточку плутовато: не разыгрывают ли его взрослые? Мгновенно, с одного взгляда понял, что дело серьезно, и неумело, трудно повторил нужные слова благодарности.

— На здоровье, на здоровье, милок! — радовался дед Степан. — Расти богатырем, да не разбойником! Сразу видать, не бывал в гостях-то, — сказал он Нюре.

— Правда, Нюра! — подхватила Степанова мать. — Вы почаще навещайте нас. А уж ему-то и вовсе каждый день можно бы здесь бывать!

Бабушка ловко оторвала от пола и вскинула к потолку пробегавшего мимо внучонка. С маху же прижала его к груди, крепко и звучно поцеловала.

— Придешь к нам завтра, а, Вовик?

Мальчонка, алый от смущения и радости, сопел и неуклюже пытался оттолкнуться, вырваться из непривычных объятий, избавиться от непривычных ласк. Когда его поставили на пол, он со всех ног кинулся к матери, с головой спрятался в ее коленях.

— Приходите, приходите! — настойчиво приглашала бабушка за воротами, куда она вышла, провожая их. — Свои ведь…

Дед Степан с Вовой ушли впереди, держась за руки и оживленно рассуждая о чем-то. Женщины постояли, помолчали, чувствуя, что просто так расстаться им нельзя.

— Ты прости меня, Нюра, — тихо и тоскливо выговаривала Степанова мать и отводила взгляд в