Больше всех довольна Дуся — картофельная душа.

— Нас, белорусов, так и зовут — бульбянники, — признается она.

Дуся хорошая, но необыкновенно рассеянная. Всегда все забывает.

Серафима Сергеевна даст ей карточки отоварить, прикажет сготовить суп, постирать пеленки, пойти в аптеку за лекарством для Егорки, а она что-нибудь да забудет.

— И как только ты на свете жила? — удивляется Серафима Сергеевна. — Как ребенка спроворила?

Дуся застенчиво улыбается и поясняет, что у нее был такой муж, другого такого нигде нет и не будет. Во всем ей помогал.

— Вернее сказать, все за тебя делал, — говорит Серафима Сергеевна.

Дусин муж, лейтенант-пограничник, с первого дня на фронте. Когда Серафимы Сергеевны нет дома, Дуся плачет и причитает:

— Убили его, чует моя душа, нет его на земле…

Но при ней старается не плакать, боится.

* * *

До сих пор помню…

Ранняя осень. Прощальные лучи солнца скользят по траве, уже кое-где пожухлой, пожелтевшей, лето было жарким, засушливым: на веревке, во дворике, окружающем наш барак, сохнет белье.

Я сижу с Егоркой на крылечке. Егорка норовит схватить меня за нос, а я стараюсь увильнуть от него, и мы оба смеемся. И Дуся, снимая белье, оборачивается к нам и тоже смеется. Блестят зубы на ее лице, тонкие русые волосы светятся золотом, и вся она кажется молодой, красивой, решительно непохожей на ту измученную старую бедолагу, какой она явилась тогда в теплушке.

Мама на дежурстве, в госпитале. Серафима Сергеевна уехала в деревню, неподалеку от Пензы, договариваться о детском доме для ленинградских детей.

Эшелон из Ленинграда прибыл на той неделе. Детей разместили пока что в общежитии обкома, в центре города.

Серафима Сергеевна за эти дни даже с лица спала. Придет ненадолго домой и все об одном и том же:

— Вы бы только поглядели на них! Кожа и кости…

Один мальчик совершенно не спит, кричит не переставая:

— Там самолеты! Там самолеты!

Позапрошлую ночь Серафима Сергеевна не ночевала дома.

— Всю ночь около него была, — рассказывает она. — Он ведь не спит, глянет, что я здесь, глаза закроет, а только встать хочу, сразу же: самолеты! Боюсь самолетов! Так и не отошла от него до самого утра.

Мама спросила ее:

— У вас свои дети были?

— Нет, — ответила она. — Мы с Павликом думали было, — может, взять кого на воспитание. А теперь уж погожу, пусть сам вернется.

Мы играем с Егоркой в ладушки.

Дуся подходит к нам, садится на крылечко.

— Химки — это в Москве?

— Близко, а что?

— Давеча была на рынке, бабы говорили, немцы уже в Химках…

— Не может быть, — говорю я, — враки!

Дуся вздыхает.

Ей тоже неохота верить, но слухи ползут по городу, один другого страшнее, вчера кто-то сказал, будто Москва объявлена открытым городом.

Я прибежала к маме.

— Что такое открытый город?

Мама не успела ответить. За нее ответила Серафима Сергеевна:

— Начинается. Еще что придумаешь?

— Что начинается? — спросила я.

— Думаешь, не знаю, почему спрашиваешь?

И разразилась громовой речью.

Москва никогда не была и не будет открытым городом, и никогда в жизни немцы не войдут в нашу столицу. И все равно скоро наши погонят их, ко всем чертям погонят, так что только пятки засверкают, и каждый честный человек, если он любит свою родину, никогда не будет слушать всякую трепотню, а конечно, всякие остолопы и шептуны, они на руку только врагам и шпионам, а больше никому…

И я ей поверила. Я уже привыкла ей верить. Но вдруг, проснувшись ночью, услыхала, что она плачет.

Мы спали рядом на полу. Я перебралась к ней. Она притворилась спящей, даже всхрапывать стала, но меня не проведешь.

Я охватила ее щеки ладонями, и мои пальцы стали влажными.

Она сказала виновато:

— Все о нем думаю, о Павлике. Может, он под Москвой, кто знает.

…Мы сидим с Дусей плечом к плечу. Кругом так тихо, спокойно, совсем как до войны. Светит солнце, и ветер раздувает Егоркины рубашонки, висящие на веревке.

Потом Дуся идет в дом, поглядеть на часы: в половине восьмого по нашей улице проходит почтальон.

Он высокий, еще крепкий на вид старик, с кожаной сумкой на боку, суровый и молчаливый, и на него глядят изо всех окон, и в каждом доме ждут его, боятся и ждут, а он идет прямо своей, одному ему известной дорогой.

Серафима Сергеевна, приходя домой, каждый раз спрашивает:

— Мне не было писем?

Узнав, что писем не было, она говорит:

— Писем нет — перед письмами; когда-нибудь все получим.

Уходя из дому, она не забывает напомнить:

— Если будет письмо…

И мы отвечаем ей:

— Да конечно же, само собой…

И вдруг мы видим — почтальон поворачивает к нашему бараку. Он идет прямехонько к нам. Еще десять, восемь, пять шагов, и он войдет в нашу калитку, он войдет в нашу жизнь, и уже никогда не забыть его походки, сумрачных глаз, черной сумки, в которой лежит еще никому не ведомый исписанный лист бумаги.

Он протягивает Дусе конверт:

— Передай своей хозяйке…

— А мне есть что-нибудь? — спрашивает Дуся, с надеждой глядя в его худое лицо. — Колотырина моя фамилия, Евдокия Петровна Колотырина.

— В следующий раз, Евдокия Петровна, — отвечает он и уходит. Сумка забита письмами доверху, надо поспеть раздать их все.

Слезы закипают в светлых глазах Дуси, но тут же высыхают.

— Дура я, ну в самом деле, откуда ему знать, какой мой адрес? Я же ему тоже не пишу, не знаю куда…

Я беру конверт из ее рук. Адрес написан крупными буквами, чернила лиловые.

«Пенза. Громадин тупик, дом 1а, С. С. Гусевой».

А внизу помельче:

«П/п № 19899».

— Как думаешь, это от Павлика? — спрашиваю я Дусю.

— Конечно. От кого же еще? Вот счастливая, дождалась-таки!

Я верчу серый конверт, даже нюхаю его — ничем не пахнет. И вдруг вспоминаю: солдатские письма — всегда треугольники. Обыкновенные треугольники, без марок. Мне уже не раз приходилось их видеть. А это конверт, да еще с маркой: танк, на танке надпись: «Смерть фашистским захватчикам».

Дуся тоже разглядывает конверт. Я понимаю — она думает то же самое, что и я. И мы обе молчим, потому что трудно, невозможно высказать то, о чем думаешь.

— Да нет, — говорит Дуся, — не может того быть.

— Конечно, — соглашаюсь я, — конечно, нет…

И верчу конверт, а она берет его у меня и тоже вертит.

— Давай прочитаем, — предлагаю я.

— Что ты! — пугается Дуся и чуть-чуть надрывает кончик.

— Постой, — говорю я, — ты не с того бока рвешь…

Дуся обижается:

— Сказала