А народ здесь бойкий, фасонистый, денежный. Я все присматриваюсь, лишнее слово боюсь сказать. И очень мне тоскливо. Не занеси меня нелегкая так далеко — вернулся бы в Кузьминское. Не узнал бы ты, Матвейка, какой я стал смирный. Видно, судьба такая. И почему так затейливо живут люди? В школе Виктор Иванович мне говорил: «Богаткин, ты написал ерунду». Ясно и понятно. А тот же профессор вот так: «Вася, голубчик мой, вы хорошо оседлали правило Лопиталя, но научитесь сперва ходить пешком».

Ошибся, видно, я, Матвейка. Хорошо жить в нашем Кузьминском! Скучаю по нему. Сейчас расцеловал бы даже старуху Полуяниху.

Матвейка, мамаша моя, наверное, уже перебралась к дяде Симону. Накажи им, да и сам проверь, чтобы мой инструмент был в целости. Понял?

Пиши ответ.

Васька».

«Здравствуй, Вася!

Прежде всего передаю наказы дяди Симона:

1. Сало, которое ты должен скоро получить, половину отдай товарищам, а половину растяни до декабря. Потребляй, когда нет приварка.

2. Если балуешься куревом, никакого сала высылать не будет.

3. Спроси у больших ученых: не будет ли вреда, если в деревне переведут всех коней?

Тетка Настя кланяется и сообщает, что Анютка Пашнина в ближайшем будущем замуж выходить не собирается. (Понял?)

Теперь о себе.

Меня теперь все, кому не лень, попрекают: «Дружок-то твой, а? Дурак дураком Васька-то был, а теперь гляди-ко!» Гордись и оправдай доверие.

Управились с зябью. Снега еще почти нет. Я, наконец, получил старенький ДТ-54.

Он (ДТ) с норовом, требует к себе слишком много внимания. Особенно ленив по утрам: приходится затемно его будить. И подумать только: его дрянной характер оттого, что плохая компрессия, и вообще из-за каких-то нестандартных зазоров. Но понемногу начинаем понимать друг друга. Знает, наверное, негодник, что я скоро узнаю всю его подноготную.

На уборке зяби мы с дядей Егором выработали по две нормы. Изрядно заработали. Поэтому жертвую для будущей надежды и гордости отечественной науки студенту Богаткину сто пятьдесят целковых. Предписываю расходовать деньги на пищу, соответствующую только студенческим стандартам. А также (согласовано с д. Симоном): купить рубаху и обувку, не лениться, не заглядываться до поры на девок, не перечить людям ученого звания.

Из деревенских новостей. Дядю Егора наградили орденом. В День танкистов повар Дыбин приготовил ему шикарный обед. В белом халате, с подносом прошел по всей деревне — прямо к дому дяди Егора. Конечно, собрался народ и не обошлось без твоего дядюшки. Старая Полуяниха встретила повара у ворот с палкой: «Зачем пожаловал?! Егор не голодный!» Общественность, конечно, зароптала, да и сам виновник торжества оказался рядом. Пришлось старухе открывать ворота и лезть за угощением в свои погреба. Честное слово, хорошо придумал Дыбин!

Мамаша твоя прихварывает. Да ты не переживай: старые подружки ее не оставят. И не скучай, с каждым это бывает.

Твой друг Матвей».

12

Жил дядя Егор у той самой старухи Полуяновой, которая навек запомнилась Матвею по жутковатым лесным встречам. И позднее, когда парень приходил к старому трактористу, старуха во многом оставалась для него загадочной. А ведь сам когда-то сочинил и рассказал Ваське про нее историю, не подозревая, что много в ней угадал.

Полуяниха была одинока и лет десять назад объявила Егора Степановича своим единственным наследником. Квартирант не по достоинству оценил это решение, поэтому старуха годами надоедала с просьбой сходить в сельсовет, чтобы «отписать» наследнику и избу (добротную, с узорчатыми наличниками на окнах), и два сундука с добром, и козу с приплодом.

Характер у старухи с годами портился, но для тех, кто вернулся с великой войны, сердце ее оставалось до странности чутким и отзывчивым. Может быть, только повар Дыбин составлял исключение.

Раз в месяц, получив на почте пенсию, заходила она в чайную отведать «казенных» щей. Тимофей Дыбин (одна рожа чего стоила: темная, бугристая, как немытая картофелина) проникал в заповедные глубины котла, наполнял тарелку неразбавленными витаминами и калориями. Старуха только качала головой, что означало: «Шельма! Насквозь тебя вижу!» Но в тот момент чувствовала свое бессилие.

Пока она ела щи (другое не заказывала), Дыбин бдительно, как солдат из амбразуры, следил за ней из раздаточного окна и ждал неприятностей. Ей не лень было встать, заглянуть к другим в тарелки и при всем народе учинить скандал:

— Котлетки-то, милый, больно малы. Да и те пересушил…

Тогда Дыбин становился похожим на раскаленную сковороду, на которую плеснули масло.

— А ты пробовала?!

— Вижу, милый. И руки после нужды не моешь…

После короткой оторопи повар выбрасывал исковерканный четырехпалый кулак.

— На, проверь!!

Полуяниха опасливо сторонилась и кротко удивлялась:

— Никак, опять пьяный?

Трезвый Дыбин осквернял плевком кухню и шел к буфетчице просить стакан вина.

Однажды в сенокосную пору Полуяниха пришла в чайную в белоснежном платке, просветленная и доброжелательная. Даже повара поздравила с каким-то престольным праздником. Дыбин отметил праздник накануне, поэтому болел душой и телом.

В усердии не заметил, как черпаком залез не в тот бак.

За столом старуха повела себя неспокойно: сперва усиленно посаливала щи, потом энергично поманила повара. Тот подошел вялый, страдающий.

— Ну, что тебе?

— Говори, прощелыга, чего накидал в щи?

— Что положено, то и накидал.

Полуяниха протянула на ложке сморщенную грушу.

— А это чего?

— Овощ… — Дыбин напряг расстроенное зрение, взял грушу, повертел ее в руках и заключил: — Фрукт, одним словом.

— Фрукт?!

— Фрукт.

Он попробовал щи, скривился, как от зубной боли, и задумался. Старуха ждала.

— Ответ держать будешь или нет?

Повар вздохнул, поднял полу халата к глазам, отвернулся.

— Ты чего? — насторожилась Полуяниха.

— Командира своего вспомнил… В войну его кормил…

Дыбин всхлипнул. Знал забулдыжный старухину слабость.

— А чего это ты мне про командира? — недоверчиво спросила старуха.

— Любимое его блюдо было. Щи с сухофруктами. Бывало по три тарелки съедал.

— Диво… Не привередничал? Командир все-таки…

— Хвалил. «Спасибо, — говорит, — тебе, Тимофей Дыбин».

— Врешь, поди.

— Документы имею… Конечно, лук полагается жарить на ружейном масле. А где его сейчас возьмешь?

— Диво…

— Необыкновенной храбрости был человек!

Дыбин опять поднес полу халата к глазам.

Голос Полуянихи потеплел.

— Не забываешь, стало быть, командира своего?