Семен Пахарев
1
В 1924 году стояла такая чудесная золотая осень, когда даже и не поэтически настроенные люди немного грустят.
Пахарев прибыл сюда пароходом по Оке очень рано. Неизвестность предстоящей встречи с учениками, да еще первый раз в жизни, придавала небывалую остроту его волнениям. Школа, куда назначался он, была еще заперта, и пришлось идти сначала в уоно оформлять назначение.
Дверь со скрипом открылась, и на пороге показалась седая баба с веником и совком для мусора, в старом ватнике и в кожаных опорках. Пахарев спросил:
— Скажите, пожалуйста, гражданка, инспектор уоно когда приходит?
— О, молодой человек… Арион Борисыч всегда в аккурате. Он и сейчас уже корпеет за столом. Тоже сказать, сколько надо одних только бумаг подписать, горы… Голову-то поломаешь…
— Арион Борисыч?! Очень приятно. Знаю, знаю…
— Кто его не знает. Знатнеющий человек. Первый из учителей в партию подал. Тогда время какое было? Кто за ново право встал, тому и были большевики рады. Хороша у него линия вышла… Смекалистый человек, и меня не забыл. Я тут уборщицей устроена, и мне здесь гоже петрушку валять.
— Погоди, а кто же ты будешь, тетенька?
— Да Варвара.
— Варвара?.. Очень приятно…
Пахарев от изумления разинул рот. Чучело.
— Что ж, Варвара Дмитриевна, разошлась ты с Арионом Борисычем?
— Ну как же иначе, молодой человек: теперь я ему не пара. Он в гору пошел, а я под гору. Ведь я в гимназии не училась. Да еще я его старше была на пятнадцать лет, когда он со мной обвенчался, это еще при Николашке, перед Октябрем. Такая ли сейчас ему супруга нужна. Теперь он по новому праву с Людмилой живет, но без венца, конечно, по новой моде, марксически. Она из четырех сестер самая красивая. Кабы не ее прошлое, быть бы ей менистром.
— А куда подевались сестры Людмилы?
— И, касатик, дворянству дали под задницу, сам знаешь. А Людмила со своей родней сама расправилась… Чтобы ее не попрекали, она велела всем сестрам из города удрать. А сама хорошо устроилась. По дому-то я заправляю. Ну, а Людмила всегда на людях. Первая в городе дамочка-цветочек…
— Так доложите, Варвара Дмитриевна, что приехал по назначению губоно новый учитель… Пахарев. Там должно быть отношение из губернии…
Варвара ушла и вскоре вернулась.
— Иди, молодой человек. Сам велел явиться. Живо!
Пахарев вошел в прокуренную комнату, на окнах, на шкафах, на этажерках которой лежали подшивки старых газет. За столом сидел в нательной сорочке с засученными рукавами по локти, с отвислыми усами, русой бородой и мутным взглядом зав. роно Арион Борисыч. Он был с брюшком, в кожаных брюках, в кожаных сапогах. Кожаная кепка лежала на столе рядом с чернильницей, покрытой слоем пыли. Над самой головой Ариона Борисыча свешивалась с потолка мухоморная бумажная лента, усеянная мертвыми мухами. Толстый брезентовый портфель, набитый до отказа ведомственными бумагами, высовывался из-за спины Ариона Борисыча. С портфелем он не расставался, ходил с ним и в столовую, и в гости, и даже гулять.
— Очень хорошо. Все в порядке. Так, и только так, — сказал он, разглядывая документ Пахарева. — Заждались мы тебя, братец. Нам кадры позарез нужны. Это теперь — ключевой вопрос. Ни одного партийца, понимаешь, на учительской работе. И все со старорежимным и сугубо монархическим образованием. Старье! Хлам! Мастодонты! Мелкобуржуазная прослойка. Да это еще куда бы ни шло, кабы только мелкобуржуазная. Из губоно нам все время твердят: укомплектовывайте школы свежими, идеологически выдержанными кадрами. А где они? Присылайте, и мы укомплектуем… Вот, скажем, ваша школа, имени любезного нам наркома Луначарского… Тридцать баб-учительниц… И ни одной с советской закалкой: то из гимназий, то бестужевки… Им бы только анекдоты рассказывать… да ухажеров привечать. Сластены. Пудрятся-мудрятся до седых волос. Школа огромная, а она у нас должна быть в авангарде по плану, обнимает рабочую прослойку городских масс. И я в ней работал, когда она гимназией была. Чудесное здание, прекрасная библиотека… физический кабинет. А что толку? Сейчас, прямо сказать, самая отстающая школа в городе. На вас, Пахарев, вся надежда… Тут еще один хлопчик из Ленинграда есть. Умен, каналья, страсть. Так и режет, так и режет. Маркса без запинки на иностранном языке штудирует. И без конспекта речи без устали чешет. Самые верные и новые установки из Ленинграда привез. Так что раздувайте кадило вовсю. Валяйте. Старый директор свой человек, но, между нами говоря, развалил дело. Мы его кладем в больницу, а потом и на покой. Так что впрягайся, Пахарев, упирайся рогами. Везде целина… С одними этими методами, которым нет счету, голова идет кругом. Знаешь, с чего начать? — И, не дождавшись ответа, сам себе тут же ответил: — Начать надо с наведения полного порядка в школе. Здание старой гимназии превратили, сударь мой, в конюшню. Это же — саботаж! Учителя, как щука, лебедь и рак, тянут в разные стороны… Смотри… Чтобы самые новые, наиновейшие методы… Как их там… Во — из-за границы… Кабинетный метод. Дальтон-план, бригадный метод… И самый новый, из Америки, метод проектов… Дьюи завернул… Метод проектов — это сейчас самый передовой. Мне Петеркин говорил, что и нарком Луначарский к нему благоволит, так я на вас буду опираться… на вас! Молодые всегда в авангарде.
Арион Борисыч за то время, что находился на ответственной работе, отвык от нормальной беседы с посетителем. Поэтому он и Пахареву ничего не дал сказать… А говорил сам обо всем сразу и ни о чем внятно. Так что Пахарев ничего толком и не понял.
— Вот так, и только так, — закончил инспектор свою длинную речь. — Наиболее актуальной задачей являются новые методы преподавания… Зарубите себе на носу. Вопросы есть? Нет? До свиданья.
Он проводил Пахарева до дверей, ибо считал это признаком культурного руководителя, и спросил:
— Где думаешь жить? На частной или при школе? — И сам себе ответил: — При школе, конечно. Там четыре комнаты, под руками сторожиха, стряпкой тебе будет. Ну, пока. Вот так, и только так.
Не сказав ни слова, Пахарев вышел опять в сад и ждал открытия школы. Учеников еще не видно, но двери уже настежь раскрыты. Они имели обличье черновых тетрадей, на них искусно нарисованы были рожицы с поясняющим текстом: «Шурка ухлестывает за Любой», «Тоня + Коля = любовь».
Пахарев тихо и осторожно вошел в коридор. Петух клевал там жито, просоренное у приотворенной двери
